Лекпом кивнул на седого:
– И он тоже стихи сочиняет?
– Тоже.
– Хм, – покривил рот перевязанный Дегтярников, – такие же?
– Разные. Есть очень… очень сильные. – И клетчатый поежился.
– А можно послушать? – произнес интеллигентный. – Вдруг окажется, что с гением рядом лежим.
– Вам не понравится.
– Отчего ж? Нельзя заранее судить. Вы озвучьте, а мы решим.
– Только не производственное, – добавил кто-то с дальней койки. – Душевное что-нибудь.
– Душевное… Извольте. – Клетчатый покосился на сухое, опутанное космами лицо Александра Ивановича. – «Моление о пище» называется.
– Здорово! – взбил подушку Дегтярников. – Я люблю про харч.
Пищи сладкой, пищи вкусной
Даруй мне, судьба моя, —
И любой поступок гнусный
Совершу за пищу я.
Я свернусь бараньим рогом
И на брюхе поползу,
Насмеюсь, как хам, над богом,
Оскверню свою слезу.
В сердце чистое нагажу,
Крылья мыслям остригу,
Совершу грабеж и кражу,
Пятки вылижу врагу.
За кусок конины с хлебом
Иль за фунт гнилой трески
Я, – порвав все связи с небом, —
В ад полезу, в батраки…
– Пакость какая! Блевотина! – прервал лекпом. – У нас тут больница, а не сортир, гражданин литератор.
– Вы же сами просили…
– Ну не могли мы представить, что такую мерзость на русском языке сочинить возможно.
– Да, отвратительное стихотворение, – поддержал интеллигентный, но как-то раздумчиво.
И клетчатый, видимо, уловив эту раздумчивость, ободрился:
– Но ведь сильно? Сильное? А стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобьется!
– Хорошо, – раздалось с кровати натужное, нутряное, будто из зарытой могилы. – Хорошо сказал, Данюшка.
– Оп-па, воскрес! – изумился Дегтярников. – С возвращеньицем.
– Даня, где я?
– В больнице, Александр Иванович. В Жертв революции.
– Это которая Мариинская?..
– Да-да, она.
– Мариинская… Кто здесь из знаменитых умер, не знаешь?.. А, не важно…
– У нас редко теперь помирают, – сказал лекпом. – Лечим.
– Давно я здесь?
– Часа три как привезли. На улице вас подобрали…
– А бумаги?.. Автографы где?
– Всё в гардеробной. Сюда нельзя – нечистые у вас, гражданин, вещички.
– Вещички?! – хотел было возмутиться седой, но сил не хватило; зашептал: – Данюшка, забери… отнеси автографы в Пушкинский Дом. Они и деньги мне заплатили, а я не несу… Отнеси.
– Да, Александр Иванович.
– И к жене потом… Марии Николаевне… скажи, что вот так… я здесь…
– Да, конечно.
– Пусть не приходит. У нее же ноги… туберкулез костей… Успокой ее… Адрес помнишь? Здесь, за углом – Жуковского, дом три, седьмая квартира.
– Помню, Александр Иванович, – кивал клетчатый Даня; лицо его совсем утеряло звероватость, было жалким и детским. – А я вас ждал, ждал на нашем месте, потом торговка одна говорит: да забрала вашего медицинская помощь, думали, пьяный, а его удар, кажись, хватанул. И я – сюда. Как чувствовал…