— Я привела коней, — сообщила она. — Можешь забрать их.
Голос был надтреснутый, нежный, слетал с губ как бы невзначай и не соответствовал гордому профилю птицы.
— Спасибо, — не сразу отозвался Терехов. — Но ты же приехала не для того, чтобы вернуть лошадей.
— Верно, — она повернулась вместе с креслом и посмотрела прямо.
Блёклый свет за её спиной по-прежнему не позволил рассмотреть выражение глаз, показалось, что лицо застыло в маске пытливого ожидания.
— Как тебя называть? — спросил он. — Я слышал несколько имён: Ланда, Маргаритка, сова Алеф...
— Какое нравится, — обронила она. — Отзовусь на любое...
— А настоящее есть?
— Алефтина.
— И что же ты хочешь, Алефтина?
Мысленно он приготовился ко всему, в том числе и к шизофреническому бреду о параллельных мирах, но ответ прозвучал неожиданно просто:
— Показать свои картины.
— И всё? — непроизвольно вырвалось у Терехова.
— Да, пока всё.
Чтобы загладить этот неуместный возглас и скрыть разочарование, Терехов снял бушлат, протиснулся к мерцающей печке и заговорил отрывисто:
— Кстати, видел твои картины. В папке нашёл. Я не большой специалист в живописи. Но там какие-то странные животные, существа...
— Это наброски! — ревниво перебила она.
— А почему ландыши не белые — разноцветные?
— Я так вижу, — был вполне ожидаемый ответ художника.
— Ну да, понимаю... Свобода творчества!
Чувствовалось, что Ланда была не намерена обсуждать
сейчас свои творческие взгляды, и в голосе послышался осторожный напор:
— Ты готов посмотреть мои полотна?
Он пожал плечами.
— Давно не бывал на выставках...
Отказывать было неуместно, да и невозможно, особенно после того, как она снизошла и явилась сама, вероятно, наказав своего слугу Мундусова. Однако и лететь к ней во всю прыть на ночь глядя, дабы взглянуть на её картины, тоже было нельзя. Терехов и в самом деле мало что понимал в живописи, тем паче в такой, наброски и акварели которой видел. Было время, когда курсантов развивали духовно, возили по галереям и выставкам, но на том всё художественное развитие и закончилось.
Но Ланда откладывать открытие своего вернисажа не собиралась.
— В таком случае поедешь со мной, — заявила она и встала. — Ты сказал своё слово.
Он давно не пел, но слух по-прежнему оставался музыкальным и воспринимал малейшие интонации. Голос её не соответствовал внешнему виду воинственной всадницы и ночной хищной птицы, но в его нежности Терехов услышал или угадал скрытую зовущую и зловещую силу. В любой момент она могла добавить в свою интонацию самые разные краски и оттенки — от чарующей мелодики до гневного, властного звона, однако всё это будет пропитано тайным ядовитым соком, как майский ландыш. Таким голосом можно усмирять бунты и поднимать восстания, поскольку в обоих случаях требуется лекарственный яд. На сцене она была способна взорвать пространство зала или наполнить его благостным умилением.