Лампочки доедали зарядку аккумулятора, почти таяли, как угольки, однако при этом изображения на холстах проявлялись всё отчётливее, и казалось, что по галерее, словно в полнолуние, разлился лунный свет.
И тут у Терехова промелькнула догадка: картины написаны ночью, при луне или вот таком тусклом свете, когда трудно или даже невозможно различить тонкие оттенки красок — ночью все кошки серы. А Ланда видела всю сложнейшую палитру! Ибо при ярком свете всё у неё получалось наоборот — цветовые нюансы пропадали, мазки сливались, краски обретали мрачные оттенки, превращая изображения в бессмысленные или уродливые образные конструкции.
И за этим что-то было! Но что именно, Терехов никак не мог сообразить, в голове вертелся готовый вразумительный ответ — стремление к оригинальности, никто не хочет походить на другого. Или тогда не совсем здоровая психика, отклонения от нормы, хотя это, говорят, признак гениальности. Отнести картины ночи к шизофреническому мировосприятию было бы слишком просто, существовала более глубокая причина.
Лампочки гасли не сразу, иные ещё долго тлели, ничего не освещая, в галерею возвращался мрак, однако полотна на стенах, словно напитавшись светом, ещё продолжали сиять, как мутные лунные пятна. Это было странное, удивительное зрелище: свет погас, но на картине всё ещё сияет луна или зеленоватые глаза совы. Возможно, использовались флуоресцентные, заряжаемые краски, но эффект впечатлял, создавал чувство, будто ты начинаешь видеть в темноте.
В дальнем углу галереи, где уже был почти полный мрак, Андрей долго стоял и ждал, когда же картина погаснет, — не дождался! Мало того, он заметил, что с наступлением темноты на двух летящих птицах, скорее всего, бровастом филине и сове, колышутся мягкие перья! Изображение на полотне словно оживало и становилось реальным, даже осязаемым, ибо захотелось потрогать его руками. Темнота неожиданным образом превращала абстрактную фантасмагорию красок в отъявленный реализм.
Терехов даже не засек, сколько по времени это продолжалось, но когда картина слилась с чернотой подземелья, его подбросило от озарения — Ланда слепая! Не совсем, не наглухо: скорее всего, не видела только днём, при свете, и, напротив, зрение обострялось ночью. Не зря же Мундусов называл её чёрной совой! Её живопись — это взгляд ночной птицы, которая слепнет уже на восходе солнца и отсиживается в тёмных расщелинах. А Ланда, как летучая мышь, — в подземелье. Поэтому все, кто видел её днём, говорят, будто дух Укока скачет в маске или с завязанными глазами. Когда зрячие видят сверкающий солнечный мир и переливы красок, для Ланды всё меркнет, превращается в тот кошмар, что на картинах, и, напротив, она прозревает с наступлением темноты.