Из евангелия он узнал, что на ребрах Северовых, здесь, на Севере, высвободившиеся из уз христианства «духи злобы поднебесной» творят бесчинства, обуянные злобой. На практике он познал «духов злобы поднебесной»: «вохру» с ее тычками автомата в спину, жестокую хватку конвойных овчарок. То есть сполна прочувствовал силу демона: «Ибо демонская сила всегда подразумевалась под именем Севера».
Но и там его старенькое, видавшее виды евангелие не осталось без дела. Весь барак, невзирая на убеждения и статьи уголовного кодекса слушал его, еще совсем молодого проповедника. Даже «вохра», и та не решилась лишить его старого евангелия. Так с ним всю жизнь и идет он, служит Богу. Евангелие и сейчас лежит на иконостасе.
Затекла спина. Келарь пошевелился. Ох уж эта память. Он не любил копаться в прошлом. Что толку? Только сердце рвать. Как не любил и будущее. Он знал одно, что все предстанем перед судом Божьим. А там… Там каждому воздастся. Но, видно, уж сегодня выдалась такая ночь, когда призвал его Всевышний на беседу. Не на суд, а именно на беседу. И взворошил прошлое. Старик понимал, что причиной его бессонницы послужил Данилка, пацаненок, которого привез отец Владимир. Он как увидел этого взьерошенного мальчугана, так и сердце захолонуло. Почему? Он не знает. Но вспомнилась та, зеленоглазая, рыжеволосая, которая отдала свое сердце, ему, поселившемуся в рыбацкой деревне на Белом море. Ведь у него могли бы сейчас быть такие внуки. Он всегда вздрагивал, когда мальчишка, забыв про монастырский устав, называл его «деда».
Он снова вздохнул. Сжало сердце. Снял монашеский клобук, и ветер с Печенги рванул слежавшиеся седые волосы и пустил их по ветру.
Где ты? Где ты сейчас, та звонкоголосая рыбачка, которая пренебрегла многим ухаживаниям и избрала его, молчаливого заморыша. Ох и коротки вы, северные ночи, сумерки которых заботливо укрывали влюбленных. А потом…
– Не пущу! – он вздрогнул. Сколько лет прошло, но этот крик и сейчас стоит у него в ушах.
– Не пущу! – он снова прижмурился и увидел ее, отчаянные в своей безнадежности, зеленые глаза.
Платок, сползший на плечи и давший простор копне рыжих волос, которые, почувствовав волю, распались по плечам просоленной брезентовой куртки.
– Не пущу, – молили руки, охватившие его шею.
Он, опустив глаза, видел ее ноги, напрягшиеся в последнем порыве удержать любимого. Видел громоздкие резиновые сапоги, отчаянно сломанные в подошве, чтобы быть ближе к нему, к единственному, родному. В этом порыве она вложила все: любовь, свое будущее…
…Она поняла все. Он и сейчас помнит ее: поникшую. Бессильные повисшие руки. Внезапный ветер с моря поднял гриву ее волос, разметал их по ветру. А он отталкивался веслом от каменистого дна и стремился к нему, к монастырю, который слабо просматривался в тумане.