Раздевшись, Мавра сперва с сердитым видом потрясла Евкениэ, чтобы злые духи вышли из девушки, и лишь затем начала парить ее. Раз ударила спереди, другой сзади, в третий провела по спине, в четвертый коснулась грудей, и так пять раз подряд, бормоча все время свои заклинания.
Хуоти и Олексей подкрались к бане и, притаившись в темноте у стены, слушали, что там происходит.
До их слуха доносились лишь отрывки заклинаний:
Загорись огнем любовь,
приходи девичья радость,
сохранись девичья честь,
чтоб в мужской душе проснулось
то горячее желанье,
та тоска по сладкой ласке
по Евкениэ по милой…
— Жениха привораживает, — шепнул Олексей.
— Вот для чего бабушка велела веник нарвать! — прошептал Хуоти и тоже вытянул шею, стараясь достать до отдушины.
— Тише ты, — зашипел Олексей, прильнув ухом к стене.
Но из бани уже ничего не было слышно. Мавра кончила парить Евкениэ и вылила остатки воды из бутылочки ей на руки. Девушка умыла лицо, мысленно представляя себе, как завтра она расцветет, словно полевой цветок, и привлечет к себе сына Хёкки-Хуотари Ховатту, который ей давно нравился. Домой она пошла мимо поля, которое Ховатта весной вспахал под пар, нашла на пашне след его сапога и «оборотив» его, сказала про себя: «Пусть душа твоя обернется, как твой след».
Бабушка была уже на печи, когда Хуоти пришел домой.
— Шатается где-то по ночам, — заворчала бабушка. — И куда только мать смотрит.
— Да мы с Олексеем искали червей, — стал оправдываться Хуоти.
— Иди ложись, — велела мать.
Хуоти лег на разостланные в сенях осиновые и ивовые листья, подложив под голову связку свежих веников. С улицы сквозь дверь в сени вползал сумрак предосеннего вечера, и в сгущавшейся темноте глаза Хуоти сами собой сомкнулись.
Солнце еще не успело взойти над лесом, как из низких труб над избами поднялся густой дым и по деревне запахло праздничными пирогами. Доариэ и Анни тоже встали раньше обычного и первым делом принесли ушат воды из деревенского колодца, вода в котором была словно родниковая, холодная и прозрачная. Вернувшись, мать разбудила Хуоти:
— Чей-то черный баран забрался на репище Хёкки-Хуотари. Сбегай, скажи им.
Хуоти вскочил и натянул те же залатанные серые штаны, что носил по будням — других, праздничных, у него не было.
Паро вынимала из печи калитки, когда Хуоти вошел в избу.
— Рановато жених-то пожаловал, — пошутила хозяйка, подавая горячие калитки на стол Иро, которая мазала их помазком, сделанным из перьев рябчика.
Хуоти покраснел. Щеки Иро тоже залились румянцем. А, может, просто зарумянились от жара, что шел от горячих калиток.