— Камни растут, — пояснил Хёкка-Хуотари.
— Да, уж что-что, а камни-то хорошо растут на наших полях, — подтвердил Поавила. — Хлеб вот — плохо.
На его веку это уже второй большой недород. Первого Поавила не помнил. Знал только по рассказам отца и матери. Тогда в Пирттиярви и во всех соседних деревнях был страшный голод. Кору и солому ели во всех домах. Много народу тогда умерло от голода. И не от кого было ждать помощи. Когда Кондратта Онтронен, отец Поавилы, потребовал на волостном сходе, чтобы власти приняли какие-то меры, волостной писарь ответил:
— Жрите снег. А подохнете с голоду, так не велика беда: у царя и без вас подданных хватает.
Увидев, что от волостных властей помощи не добьешься, Кондратта забрал семью и отправился просить милостыню в Поморье. Мавра была тогда на сносях, идти ей было трудно. Кое-как они добрались до Кеми, а там тоже пришлось несладко: в городе и без них полно было голодающих, пришедших из разных волостей просить милостыню. Кемский городничий Антонов писал тогда в газете «Санкт-Петербургские Ведомости»:
«В газетах много пишут о голоде в России, но разве можно какую-нибудь местность сравнить с Кемским уездом, где не хватает не только хлеба, но даже соломы. Карелы оставили пустыми целые волости, съели свой скот, продали свое имущество и теперь бродят по поморским волостям, собирая подаяния; часть их ушла в другие губернии. Только в один маленький город Кемь пришло 1200 нищих. С осени им оказывали помощь, но потом, когда запасы иссякли, перестали. Нищие разбили окна лавок…»
Среди тех, кто разбивал окна, был и Кондратта. Схватив из лавки каравай хлеба, он побежал на окраину города, где у него стоял шалаш. Прибежал, а Мавра уже родила. Участников погрома стали искать, и Кондратте пришлось перебраться в другое место. Он даже не успел сходить с сыном к попу. На следующее лето Кондратта вернулся в Пирттиярви. За спиной он нес кошель, из которого выглядывала темно-русая головенка младшего сына. Мальчик и тогда еще не был крещен. «Успеется. Все, глядишь, меньше подушной подати платить», — думал Кондратта, не торопясь крестить сына. Только много лет спустя, когда власти узнали о нем, Кондратта позвал с погоста попа.
— Каким именем наречем отрока? — спросил батюшка.
— Мы его Поавилой зовем, — ответил Кондратта.
Поавиле тогда было лет тринадцать. Священник хотел окунуть его головой в купель, как требовалось по обряду крещения, но Поавила оттолкнул его руку.
— Не надо, — сказал он попу.
Голодать Поавила привык с самого рождения. Всю жизнь ему приходилось есть сосновую кору и терпеть лишения. И сейчас, глядя на прихваченный заморозком ячмень и толкуя с соседом о завтрашнем дне, Поавила был довольно спокоен. Зато Хёкка-Хуотари не скрывал отчаяния.