«— Знай одно, Маша, я ни в чем не могу упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою
жену... (Курсив Толстого.) Но если ты хочешь знать правду... хочешь знать, счастлив ли я? Нет.
Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю...»
Мне не жалко маленькую княгиню — ничего не могу с собой поделать. Меня, как и князя
Андрея, раздражает ее болтовня, ее хорошенькое личико с животным выражением — то беличьим, то
собачьим; мне не жалко, когда муж почти выгоняет ее из своего кабинета и когда оставляет в Лысых
Горах, и позже, когда она умрет, я больше пожалею его, чем ее. Потому не жалко, что очень уж
она довольна собой. Всегда, везде довольна собой. Он мучается, казнит себя, думает, ищет — у нее
все решено, все ясно.
Так с первых глав «Войны и мира» я, читатель, заражаюсь отношением Толстого к его геро-
ям. Вместе с ним я презираю людей, которые не ищут, не мучаются, вместе с ним сочувствую тем, кого
понимает и любит он.
«Война и мир» начинается для меня с того, как два человека нашли друг друга в толпе гостей
Шерер и остались вдвоем в кабинете князя Андрея, и заговорили о своем...
3. МСЬЕ ПЬЕР
Он вошел в гостиную Анны Павловны Шерер, «массивный, толстый молодой человек с стриже-
ною головой, в очках, светлых панталонах по тогдашней моде, с высоким жабо и в коричневом фра-
ке». И снова: «Этот толстый молодой человек был незаконный сын знаменитого екатерининского
вельможи, графа Безухова...» (Курсив мой. — Н. Д.)
Толстой бесконечно подчеркивает: «Пьер был несколько больше других мужчин», «большие
ноги», «неуклюж», «толстый, выше обыкновенного роста, широкий, с огромными красными руками...»
В лице хозяйки дома при виде Пьера «изобразилось беспокойство и страх, подобный тому, который вы-
ражается при виде чего-нибудь слишком огромного и несвойственного месту».
Но вот что интересно: «этот страх мог относиться только к тому умному и вместе робкому, на-
блюдательному и естественному взгляду, отличавшему его от всех в этой гостиной».
4
Пьеру, воспитанному за границей и впервые попавшему на вечер, где, он знал, «собрана вся
интеллигенция Петербурга», — Пьеру не скучно: он ждет умных разговоров, «у него, как у ребенка в
игрушечной лавке», разбегаются глаза. Пьеру все внове.
Может быть, семь лет назад в той же гостиной двадцатилетний князь Андрей Болконский таким
же робким, наблюдательным и естественным взглядом смотрел на гостей Шерер. Теперь он знает
им цену. Ему двадцать семь, и один Пьер может вызвать дружеские и нежные ноты в его голосе.
«— Вот как!.. И ты в большом свете?» — спросил князь Андрей.