Сначала орали итальянские песни, которые загорались искрами в маленьких группах, мгновенно разлетаясь вспыхнувшим пламенем до небес. Иногда кто-то запевал незнакомое на своем языке, и остальные пристраивались на «ла-ла-ла», добавляя неожиданную гармонию. Затем на арену уверенно вышла музыка Верди, а потом покатились наперебой оперные арии и хоры, знаешь не знаешь — поешь, и, выпятив грудь, со всей дури орала мужская часть площади: «Тост, друзья, ваш принимаю, тореодор солдату друг и брат», и звенело в ответ женское эхо: «То-ре-адор, смелее в бой!», и тонули мы в роскошной музыке, сумасшедшем вечере и бездонном небе Италии.
И странное дело — та классическая музыка, которая всегда казалась хрестоматийной, канонизированной, пусть прекрасной, но несовременной, вдруг стала не просто абсолютно современной, а сиюминутной, рожденной, да нет — рождающейся только что — как откровение, как открытие мира, вечности, счастья; как будто нет Времени и Пространства, а есть мы, эта переполненная площадь, это буйство через край и наше многоголосное — «Funiculi Funicula»! И имя Времени — Молодость, а имя Молодости — Вечность.
И горланили мы одну песню за другой, совсем не зная слов, на радостное «ла-ла-ла», и выпевали «бум-бумами» оркестровые басы и «тата-тимами» проигрыши, и подпрыгивали от избытка чувств, и летело на фортиссимо в ночное небо наше Funiculi-Funicula, Funiculi-Funicula-a-А-А-А!!! И звезды хохотали от радости, глядя на нас,
— и счастье! счастье!
Если ты оркестровый музыкант...
В принципе, естественных и психологически устойчивых вариантов немного. А точнее говоря, их два.
В первом случае ты сидишь на сцене под светом софитов в отраженных лучах славы дирижера. Ты красив, импозантен, на тебя с восхищением смотрит зал, ты исполняешь великое и прекрасное произведение, относящееся к лучшим страницам мирового симфонического искусства.
В свою очередь, в полусумраке концертного зала во время пауз разглядываешь ты и различаешь в полусумраке концертного зала лица слушателей, сидящих в первых рядах партера, — одухотворенные глаза меломанки или тихо дремлющего джентльмена, которого сморило во время Adagio. Разглядываешь амфитеатр и балкон, где зрители уже сливаются в туманно-смазанную картинку, как на полотнах импрессионистов.
Во втором случае ты сидишь в полумраке оркестровой ямы. В трюме. Ватерлиния проходит в метре над твоей головой. Искусство происходит там. Именно там проходит линия, соединяющая взгляд зрителя с тушкой Ленского после дуэли или пачками четырех маленьких лебедей. А ты внизу. Ты кочегар, чернорабочий великого оперного и балетного искусства. Тапер.