В шестом часу, когда солнце пошло на закат и зной сломился, Децкий призвал всех на дачу. Тут все дружно взялись готовить, и скоро последовал ужин, а точнее говоря, пир. Описывать, что пили и ели за тем столом, нет смысла — мы того не попробуем; все было редкостное, сплошь дефицит, прямо с базы, на которой работала жена Петра Петровича; но и другие имели знакомых с такими возможностями, только Адам привез какой-то мокрый окорок из магазина, который хоть и был подан, но остался нетронутым. „Гвоздем“ пиршества стали, разумеется, настоящие, из базарной баранины, шашлыки, зажаренные Децким.
После ужина, а встали из-за стола, когда размежала день с ночью лишь пурпурная полоса заката, настал час действий и славы Адама. Из багажника своего „Запорожца“ он извлек колесо от телеги и банку сосновой смолы. Всем было сказано набрать поленьев и двигаться к реке. Олег Михайлович нес сумку с выпивкой и легкой закуской, Виктор Петрович — лопату и топор. Счастливые дети по очереди катили колесо.
На лугу колесо надели на шест, украсили цветами, облили смолой и шест вкопали. Быстро сгущались сумерки, выходила полная луна, на темной половине неба засветились звезды. Всех охватило трепетное ожидание праздника. Наконец алое свечение на закате угасло, Адам разрешил детям зажечь костер. Чиркнули спички, маленькие огоньки коснулись хвороста, разбежались по каплям смолы внутрь костра и помчались по шесту наверх, к колесу — оно вспыхнуло, мощное пламя рванулось ввысь. Все стояли, слушая завораживающий жар огня. Вдруг Адам выступил вперед и сказал: „Вот послушайте старую песню. Ей тысяча лет“. Он запел:
Сонейка, сонейка, рана усходзiш да iграючы,
Сонейка, сонейка, праючы, Купалу звелiчаючы…
На песню возникли из темноты, словно спустились на свет костра с неба, две пожилые деревенские тетки, поздоровались, и вошли в круг, и стали вместе с Адамом петь:
У адным гародзе чырвона ружа,
У другiм гародзе пахуча мята,
У трэцiм гародзе зяленая рута…
Песня эта в три голоса пелась, пока не перегорел шест и не рухнуло в костер колесо. Тогда прихожие тетки так же незаметно, как явились, исчезли. „Купала! — крикнул Адам. — Возьми грехи!“ — и прыгнул через костер. „И мои!“ — попросил Данила Григорьевич, пролетая сквозь пламя. „Очистимся, Алик!“ — обрадовалась Катька и толкнула в бок своего любовника. И все стали прыгать, и счастливый детский смех звенел над лугом. Только доктор Глинский счел за лучшее избежать контактов с плясавшим в костре божеством.
Потом все сели к костру, пошла по рукам, как требовали того обычай и желание, чарка. Дети жались к Адаму; он, поглядывая на часы, говорил им, что сейчас начинает расцветать цветок папоротника. Те знали сказку и начали проситься в лес; им разрешили, и скоро послышались в соснах их настороженные голоса. Децкий наклонился к Павлу и шутливо сказал: „Что, Павлуша, может, и нам поискать!“ Приятель, однако, ответил всерьез: „Мы свое уже отыскали!“ Децкий понял мрачный смысл его слов и промолчал, он думал иначе. Он думал, что судьба делается каждый день. Заснул, день прошедший умер, проснулся, как родился, — вновь стычка с жизнью, вновь оседлание судьбы; радостью каждодневного риска должен жить человек, думал Децкий, а вот так, однажды сорвав цветок, всю жизнь просидеть на готовом это за какие, скажите, достоинства? Коротка жизнь, но многое может дать умному, думал он, глупцу — ничего, глупцу — всегда муки: в бедности ему плохо, в богатстве нехорошо. Вот вывел он Пашу в люди, вытянул из нищеты, так нет же, надо напиться и страдать о целомудрии души.