— Ладно, — грубовато сказал Децкий. — Договорились.
Он вышел во двор в тоске и злости. День прошел, успехов же никаких, одни неприятности: Витька, гнида, кровь пустил, Катькин ублюдок посмеялся, Данила вежливо выгнал вон, а Петька надул. И все убеждают: заткнись, молчи, не касайся. «Дудки вам, — зло говорил Децкий, садясь в машину. — Дудки, милые. Скиньтесь по три тысячи — тогда. Это первое. А второе — кто за Пашу ответит?»
Доехав до автомата, Децкий позвонил Петру Петровичу. Телефон ответил молчанием. Поеду, к Катьке, решил Децкий.
Сенькевичу же этот напряженный день принес несколько успехов. Наконец-то ощутились загадочные, но, безусловно, существующие связи в кругу людей, близких Децкому, какой-то таинственный шел между ними процесс. Особенно впечатлило странное появление Децкого в квартире коллекционера и недолгая их беседа, которая явно Децкого расстроила. От подъезда к машине он прошагал вяло, буквально проплелся, потом в унынии сидел за рулем, словно раздумывая, что делать. Наконец он тронулся, Сенькевича заинтересовало — куда? Оказалось — на завод. Это было понятно, но какая же нужда, думал Сенькевич, привела его в рабочее время к коллекционеру? Что общего между ними? Что Децкий выяснял? Или объяснялся?
Проследив, как Децкий вошел в проходную, Сенькевич поехал в магазин хозяйственных товаров. И директор, и заведующий секцией были на работе. Сенькевича удивило, что отглаженный аккуратненький Виктор Петрович имел совершенно непристойный свежий синяк вокруг правого глаза. Солнцезащитные очки лишь подчеркивали внушительные размеры этого телесного повреждения. Сенькевич уже в разговоре не удержался спросить:
— Хулиганы?
— Развелось сволочи, — зло пробурчал завсекцией. — Никто не сажает!
— Надо в милицию заявить, — посоветовал Сенькевич.
Завсекцией почему-то посмотрел на директора и сказал, тоскливо вздыхая:
— Знаем мы эти заявления.
Крепко ему врезали, видел Сенькевич, и наверняка было больно, и одним только глазом смотрел на свет, но предпочитал человек молчать, решил стерпеть, закрыться очками и пережить. Почему? Не верил, что найдут и накажут? Или самолюбие не пускало сказать: «Меня побили». Но это было его дело, Сенькевич переубеждать не стал. Рассматривал обоих, слушал.
Оба отвечали обстоятельно, но ничего нового не сказали: ехали врозь, встретились в Игнатово, ночевали на даче. Говорили правдиво, но что-то недоговаривали; Сенькевич чувствовал в собеседниках какую-то напряженность; она возросла, когда спросил о Павле; упала, когда поинтересовался их знакомством с коллекционером; опять возросла, когда спросил директора о бывшей завсекцией Екатерине Мелешко. Вслух звучала правда, сообщались положительные элементы, и эта правда представлялась Сенькевичу неполновесной, канцелярской, имевшей основу в бумажках личного дела приказах, служебных характеристиках, трудовой книжке. И директор и его подчиненный отвечали быстро, но с каким-то мгновенным, едва приметным запаздыванием, словно ответы проходили в уме цензуру, и что-то выбрасывалось, и пропуски тут же заполнялись каким-то неважным наполнителем. И у обоих Сенькевич чувствовал сгустки страха, у директора он был меньше, у завсекцией больше, и эти сгусточки пульсировали в такт ответам. Но чего им было бояться? Что настораживало этих людей? Наобум Сенькевич спросил, есть ли у них машины. Оба односложно подтвердили, что есть. Тогда он спросил, есть ли у них дачи. Оказались и дачи. Но эти вопросы и ответы на них, видел Сенькевич, доставили обоим сотрудникам сильное переживание, словно он коснулся предмета неприятного или интимного. Все это было странно, имело не понятную Сенькевичу причину. Он решил увидеть их в домашнем быту, раздельно друг от друга, в привычной обстановке. «Мой дом — моя крепость». Как они будут держаться в своей крепости? Как эти крепости выглядят?