Я подумал, что мой сын проезжал на велосипеде мимо этого кладбища: ветер развевает волосы, загорелое лицо, тощее тело, душа полна грузом доброй работы. Я представил улыбку на его лице – улыбку, которой он и не замечал. Его должны были казнить скоро, через шесть месяцев, 14 декабря, за неделю до Рождества. В среду. Его, в оранжевой пижаме, проведут по длинному коридору. Тюремщики положат его на стол и введут в руку иглу. Я буду смотреть через стекло из соседнего помещения. Я встану, когда он войдет, чтобы он меня видел, и он будет знать, что я здесь, что сейчас, в последнюю минуту, я там, где должен был быть всегда. Рядом с ним.
Я буду смотреть, как его пристегивают к столу, зная, что никогда после его смерти в моей улыбке не будет радости, а в смехе – веселья. Я буду смотреть, как ему предлагают сказать последнее слово, а он качает головой. Слишком много слов уже прозвучало. Он сказал все, что хотел. Его взгляд будет ясным, тело спокойным. Мне захочется разбить стекло и драться с ними, выдернуть иглу из его руки, но я не стану. Мы пришли сюда, он и я, и тут ничего не поделаешь. Это последняя остановка в пути.
Когда-то он, новорожденный, сосал грудь матери. Он учился говорить «мама» и «папа». Каждое утро он начинал с этих слов, звал нас из кроватки. Он был ребенком, с нетерпением ждавшим нового дня и новых чудес. Мальчиком, улыбавшимся с чистой, незамутненной радостью при виде моего лица, бежавшим ко мне, протянув руки, нырявшим в мои объятия. Он был смыслом моей жизни, моим главным делом. Но скоро он будет лежать на столе в окружении людей в мундирах. А я, его отец, буду из соседней комнаты смотреть, как они расступаются, как включают свои машины, как стол опрокидывается в горизонтальное положение.
Есть на свете вещи, которых нельзя переживать никому. Нам бы умирать от разрыва сердца, но мы не умираем. Нам приходится жить и помнить.
Они опрокинут стол и нажмут кнопку, и потекут препараты, смерть в жидком состоянии. Я, врач, видел это тысячу раз – как замедляется дыхание и кожа теряет цвет. Начинаешь считать. От вдоха до вдоха все дальше, каждая пауза длиннее прежней. Тело замирает. Человек, которого ты знал: его лицо, его движения, звук его голоса. Человек, заключенный в каждой клетке и фолликуле, растворяется. Он вдыхает, и ты ждешь, но на этот раз паузе нет конца. Жизнь прекращается.
Когда он умрет, мы похороним его здесь, на крохотном кладбище. Там, где он в последний раз был счастлив. Мы самолетом доставим тело в Айову и встанем вокруг гроба в чистый зимний день. Не будет ни песнопений, ни псалмов, ни службы. Солнце спрячет лицо за облаками.