— Мне не хочется думать, что на этой же постели Вы с ним… — наконец выпалил он. Ну надо же!
— На этой постели я только с Вами. — сухо проинформировала я. — Более того, глупо ревновать к покойнику, еще глупее — к тому, к кому Вы сами меня бросили.
— Я не бросал! — вскинулся Фохт.
— А это «Я не могу, служба не дозволяет» к чему было?
Вдруг вспомнилось то совершенно отвратительное утро, когда я ему едва в любви не призналась, а он как раз заявил, что не сможет больше со мной видеться.
Мой собеседник проглотил комок в горле и продолжил, уже спокойнее.
— Вы же сами понимаете, что наши отношения — мезальянс. Графиня и жандарм. Название для дешевого водевиля.
По правде говоря, эту историю в деталях обсасывало все управление применительно к Тюхтяеву. Состоятельная вдова, сноха экс-губернатора, а ныне — второго лица в министерстве, пусть и ведущая замкнутую жизнь, зато крутившая романы с видными дипломатами — она единогласно считалась слишком хорошей партией для небогатого, незнатного, не галантного и некрасивого, хотя и высоко пробившегося чиновника. Одни сплошные «не» и все же это происходило. На глазах у всех желающих происходило. Поскольку от статского советника любовных страстей не видели ни в одной из столиц ни разу, заинтересовавшиеся ходили смотреть на влюбленных экскурсиями, тем более, что те не скрывали своего увлечения, гуляли по городу, не стесняясь чужих взглядов, бывали в театре, в Кунсткамеру таскались как к себе домой, ужинали у Кюба, смеялись чему-то своему. Подобное поведение опровергало теорию о шантаже или ином принуждении. Полушепотом строились версии о возможной беременности графини (причем в отцы чаще записывали Его Сиятельство) и попытке друга семьи скрыть этот позор — но все говоруны на эту тему быстро и безвестно исчезли с места работы и жительства.
Фохт поначалу отмахивался от этого слуха, как тогда, зимой, но по мере роста числа свидетелей, пришлось признать невозможное. Историю о пешей прогулке через половину столицы — а очевидцы помогли восстановить маршрут этой парочки — несколько дней обсуждали по углам, а затихли лишь когда Тюхтяев додумался привести ее на службу, и Федор малодушно прятался за бумагами, едва не столкнувшись с ними. Графиня нежно улыбалась, позволяла водить себя по всем закуткам, шутила и окончательно вскружила голову одуревшему от такого шквала эмоций чиновнику, да и на прочих канцелярских крыс произвела сильное впечатление. Федор хорошо помнил, как она смеется, с каким выражением заглядывает в глаза, когда хочет, чтобы ее шутку поддержали. Вспылил, конечно, и разбитые о покрашенную казенной краской стену костяшки пальцев не успокоили.