Петраков выслушал его, сияя. Конечно, он был сумасшедший, этот Петраков. Но, может быть, не с самого начала он свихнулся, а после своих упражнений с медитациями. После того как утром отправлялся в школу и рассказывал детишкам про прелести коммунизма, а вечером запирался у себя, принимал позу лотоса, разученную по картинке из редкой книги, и часами сидел неподвижно. От такого противоречия мозги его слегка расплавились. Но не совсем. Не потерял чувства реальности за многие годы, осторожность его не покинула.
Еще с ними был третий — Борис. Он, правда, никакого отношения к религии не имел. Но у него была мания ничуть не лучше, чем у них. Борька бредил горами, мечтал покорить пик Коммунизма в одиночку, жить где-нибудь над обрывом в маленькой хижине, а не ходить каждый день к семи в закрытое учреждение подшивать никому не нужные архивы и протирать штаны. Он-то и придумал план бегства. Отправились трое товарищей в горы. Это не возбраняется, если не Крым и не Кавказ, то есть не близко от границы. Там этот фокус не пройдет. Летом собрались в отпуск, надели панамки, с коммунистическим задором вскинули на плечи рюкзаки, помахали ручкой друзьям и родственникам. Месяц прошел. На работе их потеряли. Звонят домой. А дома их тоже нет. Тогда посылают запрос по месту их летнего отдыха, какой-нибудь сельский милиционер собирает местных жителей, принимаются люди их искать. И что же они видят? Палатка стоит в горах пустая. И по всему видно — давно стоит. А в палатке график восхождений висит. Сегодня — туда, завтра — сюда. «Ай-ай-ай, — качает головой местный милиционер. — Вот сюда еще можно было лазить, а вон туда — так точно голову сломают…»
И идут всей толпой «вон туда» и осторожно заглядывают в бездонную пропасть (или к леднику подбираются). А там, внизу, на сучке рюкзак качается, обрывки одежды кое-где, а на дне что — не разглядеть. Да и не спуститься. Вот и нет людей. Вычеркнули их из списка работников коммунистического труда, а стало быть, никто их искать не будет, если станут сидеть тихо и не кукарекать.
Сказали — сделали.
Собрались, выехали на Алтай и… сами на свои похороны потом из леса смотрели. Больше всего Даниле тетку жалко было. Он-то считал, что она убиваться не будет, что своим исчезновением он только ее от извечного страха освободит. Но не тут-то было. Приехала она одна из Москвы. Ни к Борьке, ни к Петракову никто не приехал. В гробу, понятно, земля одна с того места, где палатку нашли, а тетка как впилась в милиционера: открой гроб, не верю, что Дани в живых нет. Тот, конечно, не открыл, но тетка долго требовала, кричала даже, но вроде как простили ей, потому что в страшном расстройстве пребывала. А когда ушли все, долго еще сидела у холмика, плакала.