Дом Влада по-прежнему встретил холодной отчужденностью. Уют, тщательно наведенный мамиными руками, разваливался на глазах. Шторы блекли, тающими сосульками висели нитки, словно кто-то нарочно пытался разорвать тонкий шов по краю ткани. Плед был испачкан чаем и прилипшими крошками от печенья. Зачах цветок. Дом жил своей жизнью, в которой вещи выполняли строго отведенные им функции. Но не было в них общей души, не чувствовалась аура хозяина.
Мама натыкалась на вещи, растерянно ощущая этот вакуум, который выталкивал ее прочь. Влад возился в гараже, мама готовила ужин. Я смотрела телевизор. Прозаичный вечер чужих друг другу людей. Надо было остаться дома, чтобы не видеть грустных маминых глаз. Ира, обычно колкая на замечания, в этот раз заперлась в своей комнате и не вышла даже поздороваться. Хотя себя она считала крайне воспитанной личностью.
После ужина я вышла на улицу и не слышала, как Влад сказал маме, что им пора расстаться. Не видела, как тяжело выдохнула она и уронила чашку. Как застыла посреди кухни с полотенцем в руках, глядя на Влада, не в силах даже выразить свои чувства. Не видела, как торопливо мама запихивала вещи в сумку. Как в отчаянии сорвала шторы с окон, отчего дом стал еще более голым, словно беззубый рот – некрасивым и отталкивающим. Влад сидел в прихожей на старом пуфике и молча ждал, когда мама наконец уедет.
Мама выскочила из дома, схватила меня за руку, и мы побежали на станцию. Сумка волочилась сзади, на длинном ремне, но мама не замечала, как она пылится, как падает в грязь. Я, оборачиваясь, смотрела на сумку, которая, словно щенок, бежала за нами в бурых от луж пятнах. Осознала, что так выглядит мамина боль.
Электричка везла нас домой. Вагон был пуст, лишь мужчина в сером тулупе спал на лавке, от него разило водкой и сигаретами. Мы спрятались в углу у выхода. Мама плакала, я дрожала рядом. Ее тревога и страх передавались мне. Отчего ребенок не может обособиться от матери, не вникать в ее печали, не перенимать на себя эту волну тяжелых дум? Почему не может оторваться пожелтевшим листом от чернеющей ветви и упасть на землю, чтобы родиться заново и обрести новую жизнь?
Уже стемнело, за окном мелькали черные стволы деревьев, еще без листвы. Убегали вдаль сырые поля. Тревожный пейзаж без надежды на весну, которая наступила по календарю. А в желтом окне электрички – одинокая женщина с ребенком, они застряли в этом поезде, что много лет возил их из города в поселок и обратно, но так и не открыл двери.
Я старалась молчать, мамина отчужденность была невыносима, но нарушить ее право на страдание я не могла. Только мне тогда казалось, что я ей совсем не нужна.