А когда мы отрываемся друг от друга, подходит Швейцар и садится рядом со мной.
– Привет, дружище, – говорит Одри.
Теперь она смотрит мне в глаза. И я вижу, что она счастлива.
Швейцар оглядывает нас. В его глазах мудрость старости. Он говорит: «Ну наконец-то, чудики вы мои».
В прихожей мы сидим не меньше часа – мне так много нужно рассказать Одри. Она внимательно слушает, поглаживая Швейцара. Одри верит каждому моему слову. И я понимаю: она всегда мне верила.
Я уже собираюсь окончательно расслабиться, как вдруг возникает последний вопрос. Пытаюсь его задавить в зародыше – не тут-то было.
– Папка, – бормочу я.
Вскакиваю и бегу в гостиную. Падаю на колени и быстро перебираю бумажки. Роюсь в записях. Ковыряюсь и вытряхиваю листочки.
– Что ты делаешь? – любопытствует Одри.
Оказывается, она подошла и стоит надо мной.
А я поднимаю взгляд и говорю:
– Ищу запись про… нас. Про это, – и показываю сначала на нее, потом на себя. – Ищу запись, в которой мы вместе.
Теперь рядом со мной на колени опускается Одри. И кладет ладонь на руку, – брось, мол, эти бумаги.
– Мне кажется, здесь этого нет, – мягко говорит она. – Я думаю…
И нежно берется ладонями за мое лицо. Вокруг нее горит оранжевый вечерний свет.
– Я думаю, этот момент принадлежит только нам с тобой.
Уже вечер, и мы с Одри и Швейцаром пьем кофе на крыльце. Пес улыбается, вылакав свою порцию. И, как всегда, заваливается спать около двери. Кофеин, похоже, больше на него не действует.
Пальцы Одри сплетены с моими. Дневной свет постепенно сходит на нет, и я вспоминаю сказанное этим утром: «Если уж ты смог выбраться из болота и выполнить те поручения, значит, все это могут! Не исключено, что каждый из нас просто не знает границ своих возможностей».
И тут я понимаю.
На меня нисходит сладостное, пронзительное и прекрасное в своей яркости озарение. Я улыбаюсь, смотрю на трещину в бетоне и говорю – Одри и спящему Швейцару. Я говорю им то, что говорю сейчас вам.
Я вовсе не посланник.
Я – послание.