– Увы, мой дорогой друг! Это правда! Но зачем об этом думать сейчас?
– Это говорит мое сердце; ваше же подвержено квиетизму[19] намного более преступному, чем плотские утехи, которые амур предоставляет нам столь щедро. Я не могу и наполовину быть с вами в этом злодействе, запрещенном моей религией, несмотря на то, что я вас обожаю и что сейчас я счастливейший из людей. Наконец, одно из двух. Либо пообещайте мне не ходить на исповедь все время, пока я остаюсь в Мадриде, либо терпите, что я стану в этот момент несчастнейшим из смертных, отстранившись от вас, так как я не могу чистосердечно предаваться любви, сознавая то горе, которое причинит мне ваше сопротивление в воскресенье.
– Ах, дорогой друг! Теперь вы жестоки, вы делаете меня несчастной. Я не могу согласиться дать вам это обещание.
При этом ответе я сделался неподвижен, я не продвигался вперед, и я сделал ее действительно несчастной, для того, чтобы она стала в полной мере счастливой в будущем; это стоило мне сил, но я все вытерпел, будучи уверен, что мое страдание не продлится долго. Донна Игнасия, которую я при этом не отпускал, была в отчаянии, видя меня в бездействии; стыдливость мешала ей добиваться меня в открытую, но она позволила мне удвоить свои ласки, упрекая ее за соблазнение и за безжалостность. В этот момент ее кузина повернулась и сказала, что входит дон Диего. Мы вернулись в приличную позу и кузина села возле меня, Дон Диего поздоровался со мной, затем вышел, пожелав нам доброго сна. Я сделал грустное лицо очаровательной донне Игнасии, которую я обожал, которая выразила мне сочувствие, что я должен был понять также как то, что она так же счастлива, как и я.
Загасив свечу, я провел полчаса, шпионя за ней через стекло. Сидя в кресле с унылым видом, она ни словом не отвечала на то, что говорила ей кузина и что я не мог слышать. Кузина пошла спать, я подумал о том, что она решится прийти в мою постель, и я вернулся в нее, но я ошибался. На следующий день, очень рано, они покинули мою комнату, и в полдень дон Диего спустился, чтобы обедать со мной и сказал, что его дочь, у которой разболелась голова, даже не пошла к мессе. Она в кровати, дремлет.
– Нужно убедить ее поесть что-нибудь.
– Наоборот, ей хорошо до вечера не есть, и она поужинает с вами.
После сиесты я пошел составить ей компанию, сидя возле нее и говоря в продолжение трех часов все то, что может влюбленный, вроде меня, говорить девушке, которую следует убедить изменить свое поведение, чтобы стать счастливой; она держалась все время с закрытыми глазами, ничего мне не отвечая и только вздыхая, когда я говорил ей что-то особенно трогательное. Я покинул ее, чтобы пойти прогуляться по Прадо С.-Жеронимо, сказав ей, что если она не спустится поужинать со мной, я решу, что она не хочет больше меня видеть. Она испугалась угрозы и пришла к столу, когда я уже не надеялся, но бледная и расстроенная. Она ела очень мало и ничего не говорила, потому что я ее убедил, и она не знала, что сказать. Слезы, которые время от времени скатывались из глаз по ее красивому лицу, пронзали мне душу. Страдание, которое она мне причиняла, было невыносимо, я боялся, что не смогу выдержать, потому что я ее любил, и у меня в Мадриде не было другого отвлечения, которое могло бы избавить меня от этого воздержания. Перед тем, как подняться к себе, она спросила, сделал ли я визит к герцогине, как обещал, и мне показалось, что она немного повеселела, когда я сказал, что не делал этого, что может подтвердить Филиппа, потому что это она отнесла письмо, в котором я просил прощения у дамы за то, что не имел чести прийти к ней сегодня.