Шесть или семь недель спустя после отъезда посла я покинул Мадрид. Мне пришлось на это решиться, несмотря на любовь, что я испытывал к донне Игнасии, потому что, помимо того, что я не мог больше ни на что надеяться в Испании, ни подумать о Лиссабоне, поскольку у меня не было рекомендательных писем, у меня больше не было денег. Коляска, стол, спектакли и все прочие маленькие траты, необходимые для жизни, исчерпали вконец, хотя донна Игнасия этого и не замечала, мое богатство. Я думал о том, чтобы продать мои часы и табакерку, чтобы уехать в Марсель, где, я был уверен, найду достаточно денег, чтобы уплыть в Константинополь. Мне казалось, что мне там повезет, без того, чтобы стать турком; но я ошибся. Я вошел в тот возраст, когда фортуна уже изменяет.
В моей тоске я познакомился с ученым аббатом, аудитором папского нунция. Это был аббат Пинци, он познакомил меня с генуэзским книготорговцем по имени Коррадо, человеком богатым и благородным до такой степени, что его добродетели и доброжелательность заставляли человека, занявшегося подсчетами, забыть лицемерие десяти тысяч генуэзцев. Так случилось, что я обратился к нему, чтобы продать часы с репетицией и табакерку, которая стоила двадцать пять луи, по весу золота. Дон Коррадо не захотел, чтобы я продавал свои вещи. Он предложил мне двадцать дублонов да-охо, удовлетворившись моим словом, что я верну их ему, когда смогу. К сожалению, я до сих пор не имел счастья это сделать. У него была одна дочь, необычайно красивая, наследница всего его богатства, которую он выдавал замуж за сына венецианского художника Тьеполетто, чей талант был весьма посредственным, но, впрочем, очень приличного мальчика.
Нет ничего более приятного, чем жизнь, которую ведет влюбленный человек со своим объектом, который любит его взаимно и который отвечает всем его желаниям; но ничего нет более горького, чем расставание, когда любовь продолжается с прежней силой. Страдание кажется бесконечно более сильным, чем предшествующее ему наслаждение. Удовольствия больше нет, а остается одна боль. Чувствуешь себя столь несчастным, что хотелось бы, чтобы того счастья никогда и не было. Мы с донной Игнасией проводили последние дни в развлечениях, которые сопровождались все время грустью и слезами, которые, казалось, ее уменьшали. Дон Диего не плакал, он хвалил нас за чувствительность наших сердец. Через Филиппу, которую я оставил в Мадриде, я получал известия о донне Игнасии вплоть до середины следующего года. Она стала женой богатого сапожника, сгладив, за счет выгоды, огорчение, которое причинил ее отцу мезальянс. Дав слово маркизу дес Морас и полковнику Рохасу навестить их в Сарагосе, я хотел его сдержать. Я прибыл туда один в начале сентября и провел там две недели. Я наблюдал нравы арагонцев. Законы графа д’Аранда не имели силы в этом городе. Я встречал на улице, днем и ночью, мужчин, которые, со своими широкополыми надвинутыми шляпами и черными плащами до пят, были по настоящему замаскированными, потому что этот наряд прикрывал лицо до глаз. Ничего не было видно. Под плащом эти маски носили