Реакция Милко была бурной — в короткой, но энергичной пантомиме «Тигр снегов» выразил и восхищение, и зависть черно-белую, и живейший интерес.
— Расскажи! — попросил он.
Амад, с трудом удерживаясь от важничанья, начал:
— Да что рассказывать? Я три года на Марсе отработал, и как раз на третий год послали меня в командировку на станцию «Тарсис Мон» — там плато такое, и рядом Олимп. И меня планетологи на выходные потащили на прогулку. Подъем, говорят, не крутой, и весишь ты на Марсе вполовину меньше, так что собирайся и пошли. Ну я и пошел… Н-да. В пятницу начали восхождение, к вечеру воскресенья только спустились. Подъем там и вправду не крут, но пока оттопаешь двадцать кэмэ, да все в гору… И толку с того, что я на Марсе вешу меньше? Они на меня столько всего понавесили, что куда вашим кули! Зато как сделали привал, и я обернулся… Мама моя! Такое впечатление, что я пол-планеты вижу зараз! Смотришь — дымка вроде стелется внизу, а это вся атмосфера! Там утро, глянет кто вверх — небо увидит, а с Олимпа звезды видать, и черноту, и солнечную корону. Космос совсем рядом! А с самой вершины вид был… Даже видать, как Марс закругляется! На склон смотреть страшно — как, думаешь, ты по этой крутизне влез и не скатился?! И видно все вокруг — резко, четко. Хребты внизу, как грядки огородные, дюны, как мятая плиссированная юбка. А повернешься — и видишь кратер… Прорву! Туда Нью-Йорк можно поместить, и он там затеряется, не сразу-то и разглядишь! И все равно не то, — неожиданно вывел Амад. — Здесь вид получше. Не знаю почему. Наверное, не ждешь от Земли чего-то космического, и вдруг — такое!
— Ну, всё, — поднялся Намгьял. — Пошли. Лама нам обещал аккумуляторы подзарядить…
Свернув лагерь, поисковики бодро тронулись в путь — ехать было недалече.
По крутой петляющей тропе краулеры поднялись к величественному порталу Рингдом-Гомпы. Створки тяжелых ворот, сбитые из кедрового бруса, охранялись страхолюдными масками в коронах из черепов с пылающими киноварью глазницами. К зажатым в оскаленных клыках медным кольцам были привязаны вылинявшие лоскутья.
За воротами прятался пустынный мощеный дворик, там Амад приказал оставить краулеры и повел всех в центральный двор, более просторный, в центре коего высился чхортен и древко с молитвенными флажками. Во дворе было людно от монахов-«трава» — крепких щекастых парней с раскосыми глазами. Они ходили в платьях без рукавов из грубой красной шерсти, оставлявших открытым правое плечо, головы их были бриты, а на шеях висели четки и амулеты. И еще было полно беженцев — женщины щеголяли в ярких, расшитых серебром плащах, волосы они заплетали в десятки косичек и украшали кожаными лентами, на которые привешивали куски бирюзы, а мужчины кутались в подобие халатов из некрашеной ворсистой шерсти. Только больных было не видать — лежачие и ходячие не вылезали из палат, окружавших следующий двор, самый большой в монастыре, размером с городскую площадь. Беженцы переговаривались: