Врубель – очень уж это Гауди. Кто спорит: и Гауди, и Врубель, и Скрябин – даже внешне на него чем-то похожий – это колоссально. Любая выдающаяся пошлость по первому впечатлению колоссальна, только б массово ей не кадили. Вот и вернулись мы, пусть с другого конца, через массовость, к проблеме воспроизведения – к вальтер-беньяминовскому «Das Kunstwerk im Zeitalter seiner technischer Reproduzierbarkeit». Существует ведь и множительная техника души – зрительской, читательской, слушательской. Опускать высокое, обесценивать великие творения можно по-разному, в том числе тиражируя их «ценителей».
Посидел, погудел ногами – и вниз по лестнице. Надо же подойти к «Девочке с персиками», отметиться. Прямо перед ней расположилась экскурсия ровесников моей даже еще не пятилетней Яэли. «Раннее эстетическое воспитание» просится быть обшученным, но я всегда помню, что родителей к нему побуждает великое чувство – сколько бы ни нашептывал мне бес, что это всего лишь ярмарка родительского тщеславия.
Пока мои яэли, эскортируемые несколькими мамашами, слушают про девочку с персиками, ровесница моей Эсти (у меня их две, Яэль Софи и Эстер Луиза) ползает по благородному паркету главного музея Москвы – в «юпочке» поверх белых рейтуз, с таким же, как у той, схваченным резинкой, хохолком на макушке.
– …Но девочка была такая непоседа, что никак не могла усидеть на месте, и тогда художник ей говорит: «Ты посиди спокойно, я тебя нарисую и портрет подарю твоей маме». Девочка сразу стала послушная, села…
– А вы ее мама?
– Нет, я не ее мама, – говорит экскурсоводша, «по-доброму» улыбнувшись, как улыбаются детской непосредственности.
– Бабушка, да?
Вижу, служительница в форменном одеянии – насколько нечто бесформенное может быть облечено в форму – решительно направляется к моей квази-Эсти. Та до сих пор олицетворяла блаженство, которое мир, по ее убеждению, должен с ней разделять. Понимая, что провинилась, но не понимая в чем, она продолжает растерянно улыбаться, вот-вот раздастся рев.
Я:
– Вы же испугали ребенка.
Подбегает одна из эскорт-мамаш, оставив старшее свое чадо, и хватает девочку на руки.
– Она никому не мешала, – продолжаю я.
– Я с вами не разговариваю, я говорю с матерью. – На лице выражение брюзгливой спесивости пустого места.
Я перестаю собой владеть. Меня колотит. Это мое: вдруг влезть, сорваться. А сдержаться – еще хуже будет.
Так смотрят в книгу и видят фигу, как смотрю я на портрет Римского-Корсакова. «Ты, царевич, мой спаситель, мой могучий избавитель», – пытаюсь этой взмывающей, как волна, мелодией сбить пламя. Безуспешно. Вынужден уйти, не посмотрев Коровина. Эта дрянь украла вишенку у меня с пирожного.