Мои миндалины не шалили, и я позволил себе раза два искупаться в ледяной воде. Это видели пацаны, катавшиеся на санках с пригорка, и вскоре молва о чудачествах московского следователя расползлась по всему совхозу.
Савелии Фомич как-то заметил мне, что не следует этого делать. И не по соображениям здоровья, а так… ещё взбредёт кому-нибудь в голову написать куда следует… Я высказал старику, что ничего предосудительного в моем купании нет. Он вздохнул и произнёс,
— Глядите сами, Игорь Андреич, я только предупредил. Вот вы и без шапки ходите…
Больше мы на эту тему не говорили. Вскоре после этого я обнаружил на своей кровати в совхозной гостинице чтото завёрнутое в газету. Мягкое. Развернул. Мохнатая шапка-ушанка из серого кролика. Рассмотрел со всех сторон.
Ни штампа фабрики, ни ярлычка с ценой. Не хватало мне ещё получать анонимные подарки…
Я тут же позвал Савелия Фомича. Он зашёл ко мне с несколько виноватым видом, но в то же время довольный.
— Чья это шапка? — спросил я у него.
— Не обижайте старика, Игорь Андреич, от всей души…
Для вас старался…
— Я не могу принять подарок, — сказал я сурово.
— Так ведь не покупная. Сам шкурки выделывал.
А моя старуха сшила. Гляжу, как вы по морозу с непокрытой головой ходите, аж жалко смотреть. Вот, думаю, надо сообразить шапку. В магазине такую не купите.
— За внимание спасибо. — Я снова завернул ушанку в газету и вручил сторожу. — Но прошу больше мне ничего не дарить. Иначе обижусь всерьёз…
Савелий Фомич смутился. И вышел с таким огорчённым видом, что мне стало жаль старика. Я подумал даже: может быть, зря обидел его. Он мне вроде не подчинённый, по делу не проходит даже свидетелем. С другой стороны, в деревне ничего не утаишь. Хватит с меня истории с приездом Нади.
Старик действительно больше ничего не дарил. Я вскоре забыл об этом случае, потому что еше больше закрутился в работе.
Вызывал ещё раз Завражную. Она заметно пополнела.
И теперь уже меньше обращала внимания на свой глаз, почти не пыталась скрыть недостаток. Держала она себя раскованно, спокойно. Передо мной сидела совсем другая женщина, чем та, которую я впервые увидел в кабинете заведующей детским садом. Беременность преобразила её.
— Маша, меня интересует вот какой вопрос. Дней за десять — двенадцать до гибели ничего не изменилось в поведении Ани?
— Как будто нет.
— Может быть, она была чем-то расстроена?
— Дайте вспомнить.
Завражная некоторое время сидела, скрестив руки на животе, перебирая концы платка, укрывающего ей плечи.
Я смотрел на неё и почему-то отчётливо представил себе Надю, если бы она вот так же, как Маша, была в положении. Любопытная ситуация: Надя, стройная, изящная, ревниво оберегающая талию, и — беременная!