Тихо в тёмной избе. Только за перегородкой в соседней комнате, где спит хозяйка, скрипнет кровать, донесется сонное бормотание.
На улице начало светать. Пропели петухи. Тихонько зазвенело стекло — в окно кто-то стучался. Кирилл Спиридонович поднял голову: кого ещё несёт нелёгкая? Слез с полатей, подошёл к окну — на улице ни души. Решил: померещилось. Хотел отойти, но стекло опять звякнуло. Мелькнула рука. «Из парней кто-нибудь озорует», — подумал Кирилл Спиридонович и, распахнув створки, выглянул наружу. Увидел прижавшегося к стене человека. Громко сказал:
— Ты чего это добрых людей баламутишь? Вот возьму сейчас…
— Тише, дядя Кирилл…
Сердце ёкнуло у старика.
— Проша?
— Он самый.
— Господи Иисусе Христе? Откуда? Иль отпустили раньше срока?
— Ты что, допрос мне будешь делать из окна?
— Ах ты, господи!.. Ведь как снег на голову… Сейчас дверь отопру.
— Стой, в избе кто есть?
— Одна Матрёна. Спит.
— Тогда вот что. Собери мне поесть. Побольше. Буду ждать на задах.
— Погоди, да как же…
— Потом всё узнаешь. Попроворней поворачивайся. Да смотри, что меня видел — никому.
Прохор неслышно скользнул мимо соседнего дома в проулок.
Кирилл Спиридонович бестолково заметался по избе. «Божа ты мой! Ведь не с добром парень пожаловал, от людей прячется. А разговор-то! Приветливого слова не нашлось для дяди, одно твердит: вынь да положь. И рожа-то разбойничья, аж вся чёрная».
Прохора он нашёл за усадьбой, в неглубокой лощине. Пока племянник ел, Кирилл Спиридонович терпеливо сидел на мокрой траве, рассматривая его лицо. Прохор не очень изменился. Те же по-волчьи крупные скулы, широкий нос. Только щёки заросли чёрной щетиной да глаза запали, и появился в них голодный, действительно разбойничий блеск.
— Убежал я, — сказал Прохор, утолив первый голод и закурив толстую, в палец, цигарку.
— Чего же не дождался до конца-то. Ведь всего два годка осталось, — осторожно заметил Кирилл Спиридонович.
— Не два, а восемь. Ещё пять лет припаяли: стукнул я там как следует одного жулика.
— Ох-хо-хо-хо, грехи наши, — вздохнул старик.
Прохор как-то суетливо огляделся по сторонам, шумно втянул носом воздух.
— Мёдом пахнет.
— Трава ноне сильно в рост идёт. Сенокос скоро…
— А я, видно, своё откосил.
Такая неуемная тоска и боль послышались в тихом голосе Прохора, что у Кирилла Спиридоновича мурашки пошли по спине, горячая влага застила глаза. Острая жалость к племяннику резанула сердце. Захотелось прижать к груди его буйную голову, утешить, как сына. «Ведь сам ты подвёл его под монастырь, обременил хозяйством, разжёг жадность… Виноват ты перед ним…»