Впрочем, для Чащина было уже все равно, вперед или назад идет судно. Он потерял ориентацию еще в тот момент, как судно оторвалось от берега, и теперь ему казалось, что никогда больше оно не пристанет ни к какому причалу. Так вот и будет носиться, раскачиваясь на зеленых волнах.
И Федор окончательно перестал завидовать морякам…
Темнело быстро. Словно небо опустилось на море и придавило его своей темной глыбой. Зажглись огни. Время от времени прожектор обшаривал море. Федор стоял у борта, вцепившись в поручни.
Вдруг дверь радиорубки распахнулась, показалась тоненькая фигурка Вари.
— Кто тут? — спросила она, вглядываясь в темноту.
— Я… — каким-то чужим, как бы украденным у пьяницы голосом сказал Чащин.
— Ой, кто это? — испугалась Варя.
— Ну я, Федор, — глотая застрявший в горле комок, ответил он.
— Что с вами, Федя?
— Привыкаю к морю, — невесело пошутил он.
— Зайдите ко мне, выпейте аэрон. Говорят, помогает, — сочувственным голосом сказала Варя, и ему уже от одного этого сочувствия стало легче.
Он шагнул в каюту и зажмурился от света. Варя села к приемнику, он пристроился в ногах койки. Каюта была маленькая, как и все помещения на этом приспособленном только для работы суденышке. Сейчас он почему-то мог осматривать каюту, запоминать, что и как расположено, а когда впервые увидел Варю, то ничего не запомнил, кроме ее насмешливых глаз.
Варя достала из висячего шкафчика какие-то таблетки и подала воды. Убирая таблетки обратно, Варя вдруг вскрикнула:
— Я же вам аспирин дала!
— Все равно, мне уже лучше! — ответил Федя.
Впрочем, он и в самом деле чувствовал себя так легко, будто все его тело стало пустым и невесомым. Варя пошарила по полочкам, покачала головой.
— Представьте, аэрона-то больше нет. Какая жалость!..
— А мне и не надо! — гордо сказал он и даже отважился прислониться к стенке каюты.
— Вот и хорошо! — сказала Варя, испытующе взглянув на него. — В самом деле хорошо! — подтвердила она вполне благодушно. — И лицо порозовело, и глаза стали живее. Теперь я понимаю: аэрон Гущин проглотил. То-то он никакой качки не испытывал!
— Морская болезнь — штука психологическая, — важно сказал Чащин.
Он все еще прислушивался к тому, что происходит с ним самим, и удивлялся, как легко ему жить, разговаривать, сидеть, шутить.
— Написали вы что-нибудь о дельфинерах?
— Пока только наброски. И о тресте и об институте. Вот когда вернусь домой, тогда отпишусь за все…
И вдруг вспомнил, что «дома», то есть в том городе, где он прожил без году неделя, его ожидают только неприятности и, вероятно, никто не ждет его очерков и корреспонденций. Лицо его потемнело, зубы непроизвольно стиснулись, но Варя как будто ничего не замечала.