— Не подпишет. Ни за что не подпишет! — простонал Чащин.
— Это не ваша забота! Вы пока рассказывайте!
Рассказывал Чащин скучно, утомительно, со множеством ненужных подробностей, пропуская в то же время много существенного. Но вот странно: насколько мрачное лицо было у Бой-Ударова, когда он произносил, читая рукопись: «Смешно! Очень смешно! Остроумно!» — настолько теперь он был смешлив, закатывался по всякому поводу и даже, как казалось Чащину, без повода. Ну, скажем, что смешного было в том, что Трофим Семенович выгнал Чащина из своего дома? Или в том, как холодно простилась с Чащиным Виола? А Бой-Ударов хохотал, кашлял и снова хохотал и уж совсем удивил Чащина, когда вдруг ударил его по коленке и закричал:
— Да она же любит вас! Любит!.. И как это вы не понимаете? Эх вы, молодежь!..
— Виола? Любит! Она меня ненавидит! — воскликнул Чащин.
— Какая она Виола? Она Варвара! Так ее и зовите! А что любит, так это ясно! Если уж предпочла пожертвовать отцом, так чего вы от нее еще хотите?
— Как то есть пожертвовать? Она же комсомолка! — рассердился Чащин.
— Вот именно, вот именно, комсомолка! И никакое барское воспитание ей душу не вытравило. Вы вот что учтите, молодой человек! Эх, завидую я вам!..
— Да за что она может меня полюбить? — не унимался Чащин, хотя сердце его вдруг начало сладко ныть.
— Она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним! — вдруг продекламировал Бой-Ударов.
Но тут пришел Гущин со снимками, и разговор оборвался.
В три часа ночи сверстанные полосы послали на подпись заместителю редактора. Не прошло и пятнадцати минут, как Коночкин был в редакции. Чащин, бледный, с бьющимся сердцем, присутствовал при этой стремительной атаке.
— Кто заверстал эту чепуху? — заорал Коночкин, надвигаясь на Бой-Ударова со сжатыми кулаками.
— Распоряжение редактора, — коротко ответил Бой-Ударов, словно и не видя этих кулаков, этого багрового лица.
— Я здесь редактор! — громовым голосом крикнул Коночкин и ударил кулаком по столу. О, с каким бы удовольствием он нанес этот удар прямо в ухо тому щелкоперу, что стоял в стороне, испуганный, поджавшийся, но тем не менее непримиримый! — Вы еще ответите за ваше самовольство! — продолжал он кричать, краем глаза следя за Чащиным и успевая отметить, что оба эти нарушителя дисциплины — и Бой-Ударов и щелкопер — словно бы и не слышат его. Опыт подсказывал ему, что их непреодолимое молчание опасно, что они, видно, обзавелись каким-то тайным оружием, которое тоже нужно учитывать, но гнев застилал глаза красной пылью, и он уже не мог удержаться. — Выбросить эту клеветническую стряпню немедленно! — вопил он, а сам начинал бояться все больше и больше.