— А-а, значит, вы до сих пор тут? — сказала Фэй.
— Во что вы превратили мамину хлебную доску? — спросила Лоурел.
— Какую доску?
Лоурел встала и, выйдя на середину кухни, положила доску на стол. Она ткнула в нее пальцем:
— Смотрите! Смотрите, вот трещина, смотрите, какие вмятины. Будто вы ее ломом били!
— Подумаешь, какое преступление!
— Вся грязная, избитая! Гвозди вы ею заколачивали, что ли?
— Ничего я не заколачивала — просто колола на ней прошлогодние орехи. Молотком.
— И прожгли сигаретами.
— Да кому она нужна, старая доска, век ей жить, что ли? Не нужна она никому на свете.
— А тут, с краю! — Лоурел провела пальцем по краю доски, руки у нее уже дрожали.
— Да в этом старом доме, наверно, и крысы расплодились. — сказала Фэй.
— Вся изгрызена, испакощена, грязь в нее так и въелась. У моей матери она была гладкая, как шелк, чистая, как блюдо.
— Да чего вы пристали с этой дурацкой доской? — закричала Фэй.
Мама выпекала самый лучший хлеб во всем Маунт-Салюсе!
— Ну и что? Начхать мне на ее хлеб. Теперь уж она его не печет.
— Вы осквернили этот дом!
— Я таких слов не понимаю, и слава Богу. А вас прошу запомнить: дом теперь мой и что захочу, то с ним и сделаю, — сказала Фэй. — И со всем барахлом, да и с этой вашей доской тоже.
Но все, что Лоурел перечувствовала и передумала за эту ночь, все, что она вспомнила и поняла за это утро, за эту неделю дома, за весь этот месяц ее жизни, не могло ей подсказать сейчас, как ей выдержать столкновение с этим существом, которое за всю свою жизнь не научилось чувствовать по-человечески. Лоурел даже не знала, как с ней попрощаться.
— Фэй, моя мать знала, что вы заберетесь в ее дом. Ей и говорить не надо было. Она вас предсказала.
— Предсказала? Это только дурную погоду предсказывают, бросила Фэй.
Ты и есть дурная погода, подумала Лоурел. И все еще впереди: много таких, как ты, еще появится в нашей жизни.
— Да, она вас предсказала.
Жизненный опыт матери сейчас помогал ей, хотя он и расходился во времени с ее опытом. Мать всю жизнь страдала от ощущения чьего-то предательства, но только после ее смерти, когда лишь память продолжала протестовать, Фэй из Мадрида, штат Техас, ворвалась в эту жизнь. Возможно, что до последней минуты отец и не помышлял о встрече с такой Фэй. Ибо Фэй была порождением страха самой Бекки. То, что чувствовала Бекки, то, чего она всегда боялась, для нее могло уже тогда существовать тут, в доме. Прошлое и будущее могли переместиться в путанице ее мыслей, но ничто не могло опровергнуть правоту ее сердца. Фэй могла прийти и раньше, и позже. Она могла явиться когда угодно. Но она должна была явиться — и явилась.