Когда я была с ним, дни казались наполненными, теперь же их определяло студеное однообразие декабря: за завтраком мне приходилось зажигать свечи, а отправляясь на короткую прогулку по дороге на насыпи, я закутывалась в плащ и одеяла. Конец года, который всегда был для меня порой сожалений, теперь обернулся периодом напряжения и дурных предчувствий.
На Рождество к нам из Фоя прибыли Джон с Джоан и пожаловал Питер Кортни, отпущенный на несколько дней сэром Джоном Дигби, по-прежнему стоявшим под стенами Плимута, и все мы заставили себя веселиться ради детей, а может, и ради себя самих. Фэрфакс был забыт, как, впрочем, и его доблестный заместитель Кромвель, о котором нам рассказывали, что он ведет своих людей в бой с молитвой на устах. Мы жарили каштаны перед двумя разведенными в галерее очагами и, обжигая пальцы, выхватывали из огня засахаренные лакомства; еще я помню старого слепого арфиста, которого мы приютили в сочельник, он пришел и стал играть для нас при мягком свете свечей. С начала войны на дорогах появилось много бродяг; не имея крыши над головой, они скитались из деревни в деревню, где им гораздо чаще доставались оскорбления, чем серебряные монетки. Возможно, это зима добавила Джону великодушия, ибо старика не прогнали. Я и сейчас еще вижу, как он сидит в дальнем углу галереи – поношенная куртка, рваные штаны, темные круги под глазами – и перебирает проворными пальцами струны арфы, а дрожащий старческий голос звучит необычайно нежно и проникновенно. Я спросила у Джонатана, не боится ли он воров в эти трудные времена. Покачав головой, он с мрачным видом показал рукой на выцветшую драпировку на стенах и потрепанные стулья.
– У меня не осталось ничего ценного, – сказал он. – Ты сама видела, как тут все крушили год назад. – А затем, слегка улыбнувшись и понизив голос, добавил: – Даже в потайной комнате и подземном проходе теперь нет ничего, кроме крыс и паутины.
Я вздрогнула, вспомнив обо всем, что мне пришлось вынести, когда там прятался Дик, но у меня стало легче на сердце, когда, повернувшись, я увидела, как Питер Кортни играет в чехарду со своими детьми; их веселый смех перекрывал печальные, жалобные звуки арфы. Вошли слуги, чтобы закрыть ставни; на какое-то время мой зять задержался у окна, глядя на свинцовое небо, а вместе с ним и мы смотрели, как падают первые бледные снежные хлопья.
– Чайки улетают вглубь суши, – произнес он. – Зима будет суровой.
Было что-то зловещее в его, в общем-то, совсем безобидных словах, что прозвучали как предвестие несчастья. Мой зять еще не кончил говорить, как поднялся ветер: он завыл в каминах и закружил над садом кричащих чаек, столь редко покидавших свои гнезда в скалах, а вместе с ними носились и рассеивались в воздухе стаи перелетных птиц, прилетевших с севера в поисках пристанища.