Повторяющиеся рассказы-пересказы придавали самим событиям возрастающую значительность. Они встречали все новые отклики, и эхо-резонанс усиливало первоначальное звучание.
Такие, как мы, "сказители" создавали некую новую гласность и впоследствии уже вместе с самиздатом это стало нашим подобием западных масс-медиа.
Ведь ни о писательском партсобрании, ни о дискуссии вокруг романа Дудинцева (или десять лет спустя - вокруг "Ракового корпуса") читатели советских газет и радиослушатели узнавать не могли.
Л. В тот самый день, 23 октября 1956 года, когда для нас всего важнее было - состоится ли обсуждение романа Дудинцева, издадут ли его отдельной книгой, именно в этот день и в те же часы в Будапеште была опрокинута чугунная статуя Сталина, шли демонстрации у памятника польскому генералу Бему, который в 1848 году сражался за свободу Венгрии.
Там начиналась народная революция. А в наших газетах скупо и зло писали о "венгерских событиях" или "попытках контрреволюционного переворота". Мы тогда едва понимали, насколько все это связано с судьбой нашей страны и с нашими жизнями. Сталинцы оказались более догадливыми. Они пугали Хрущева и Политбюро, называя московских писателей "кружком Пётефи"; в доказательство приводили, в частности, обсуждение романа Дудинцева и речь Паустовского, запись которой многократно перепечатывали и распространяли первые самиздатчики. Позднее ее стали забирать при обысках как "антисоветский документ".
В июле 1956 года в Познани забастовки и рабочие демонстрации были подавлены. Но уже в октябре массовые забастовки в Варшаве и по всей Польше привели к власти недавнего арестанта Гомулку. И это произошло вопреки грубым вмешательствам и угрозам советского правительства.
Маршал Рокоссовский - московский поляк, которого в 1945 году Сталин назначил военным министром в Варшаве, должен был уйти в отставку.
В Венгрии, по требованию демонстрантов и забастовщиков, главой правительства стал оппозиционер Имре Надь.
Все это представлялось мне отдельными течениями единого потока общего движения к настоящему демократическому социализму. И я хотел верить, что и мы в конце концов придем к тому же.
Почему же мне тогда ни разу не пришло в голову желание призвать к демонстрациям и забастовкам у нас или хоть как-то публично поддержать польских и венгерских товарищей?
В ноябре 1956 года, уже реабилитированный, я пришел к декану филологического факультета МГУ профессору Самарину. На фронт я уходил как преподаватель ИФЛИ. Во время войны ИФЛИ слился с МГУ. По закону мне должны были там предоставить работу. Самарина я знал еще по Харькову, одно время в 1928 году мы даже считались друзьями. Он принял меня сладчайше-любезно, потом выложил список своих сотрудников.