– Пр-пр-про-шш-шу, ммэм, пр-прр-прр-прош-шш…
– Он заика, мэм, – понизив голос, пояснил Генери Фрей, – его уволили, потому как он только тогда внятно говорит, когда ругается, вот он, значит, своего фермера в таком виде и отделал, сказал ему, что он, мол, сам себе хозяин. Он, мэм, ругаться может не хуже нас с вами, а говорить так, чтобы не спотыкаясь, – это у него никак не выходит.
– Эндрью Рэнди, вот то, что вам причитается, ладно, благодарить кончите послезавтра.
– Миллер Смирная… о, да тут еще другая, Трезвая – обе женщины, надо полагать?
– Да, мэм, мы тут, – в один голос пронзительно выкрикнули обе.
– Что вы делаете на ферме?
– Мусор собираем, снопы вяжем, кур да петухов с огородов кыш-кышкаем, почву для ваших цветочков колом рыхлим.
– Гм… Понятно. Как они, ничего эти женщины? – тихо спросила она у Генери Фрея.
– Ох, не спрашивайте, мэм! Непутевые бабенки, потаскушки обе, каких свет не видал! – захлебывающимся шепотом сказал Генери.
– Сядьте.
– Это вы кому, мэм?
– Сядьте.
Джозеф Пурграс сзади на скамье даже передернулся весь, и во рту у него пересохло от страха, как бы чего не вышло, когда он услышал краткое приказание Батшебы и увидел, как Генери, съежившись, отошел и сел в углу.
– Теперь следующий. Лейбен Толл, вы остаетесь работать у меня?
– Мне все одно, у вас или у кого другого, мэм, лишь бы платили хорошо, – ответил молодожен.
– Верно, человеку жить надо! – раздалось с того конца зала, куда только что, громко постукивая деревянными подошвами, вошла какая-то женщина.
– Кто эта женщина? – спросила Батшеба.
– Я его законная супруга, – вызывающе отвечал тот же голос.
Обладательница этого голоса выдавала себя за двадцатипятилетнюю, выглядела на тридцать, знакомые утверждали, что ей тридцать пять, а на самом деле ей было все сорок. Эта женщина никогда не позволяла себе, как некоторые иные молодые жены, выказывать на людях супружескую нежность, быть может, потому, что у нее этого и в заводе не было.
– Ах, так, – сказала Батшеба. – Ну что же, Лейбен, остаетесь вы у меня или нет?
– Останется, мэм, – снова раздался пронзительный голос законной супруги Лейбена.
– Я думаю, он может и сам за себя говорить?
– Что вы, мэм! Сущая пешка! – отвечала супруга. – Так-то, может, и ничего, да только дурак дураком.
– Хе-хе-хе! – захихикал молодожен, весь перекорежившись от усилия показать, что он ничуть не обижен таким отзывом, потому что, подобно парламентскому кандидату во время избирательной кампании, он с неизменным благодушием переносил любую взбучку.
Так, один за другим, были вызваны все остальные.