— Я тоже так считаю, — Илья поднялся с кресла. — Жизнь меняется. А вы этого не хотите признать.
— Да, распалась цепь времен, — сказал учитель самому себе.
— Прощайте, — Илья повернулся и вышел.
7
Уже более полугода Николай Алексеевич жил дома, встречался с людьми и делал то, что подсказывала совесть, а все же… все же чувство недовольства собой, непривычное для него, являлось — и не редко. И это при всей-то его занятости! С промышленниками разговаривать он не научился. Не хватало у него терпения. Да и они волком глядели, а ведь пора бы взять в толк: не прежнее время, порядки не те и люди изменились!
Подчас его одолевали странные сны: большие уловы, рыба — горами, и бьют хвостами осетры, мечутся, и вся гора рыбная шевелится, стонет, и он стонет вместе с ней. А жена толкает под бок, он откроет глаза и вновь — тот же сон. И казалось, вздымаются тяжелые зеленоватые воды Каспия, захлестывают его подчалок и его с головой накрывают, а он силится выбраться… Да, море, лов звали его, томился он в городе.
Лучшие часы его были, когда отправлялся с группой рабочих за город, учил стрелять из винтовок. Винтовочек потихоньку-полегоньку прикапливали, хотя стреляли, осторожности ради, холостыми.
Возвратясь домой, он не сводил глаз с жены, а оставшись наедине, начисто забывал свои годы, что стало для нее несколько даже утомительно.
— Веришь ли, — говорил он, — даже в окопе… Тут снаряды летят с подвыванием таким, над головой смерть кружит, а я вижу тебя шестнадцати лет и двадцати. И теперешняя ты мне не кажешься старше… И я только думаю: хотя бы мне этот обстрел пережить, и я напишу ей и скажу то, чего ранее не успел сказать…
— Ты бы лучше о деле что-нибудь… — сказала она.
— Это и есть дело. Первей первого… А первое дело, думалось тогда, самодержавию каюк. Второе: детей наставить, чтоб не ветрогонили, а учились. Третье мое дело — морское. А между делами самому хотя бы по книжкам получиться, серость свою поуменьшить.
— Какое еще морское! — отвечала она. — На море более не пущу!
Вот так они разговаривали, и отец делал кое-что по дому.
Рылся он и в Санькиных книгах и однажды из-под кипы, — Нат Пинкертонов Санька успел выдворить вон, — вытащил «Астраханский журнал», старый, довоенный, 1910 года, и углубился в чтение, а потом вдруг стал хохотать на весь дом и допрашивать Саньку:
— Ты откуда это взял, а? Кто тебе принес?
— Не помню. Из наших реалистов кто-то… У его бати библиотека, — осторожно ответил Санька.
А отец крикнул в открытую дверь:
— Нет, ты послушай, мать, ведь я семь лет назад и думать не думал, что такое могут в журналах печатать, и не в подпольных, нет, боже упаси. Ты пойди послушай!