Трое моих спутников, с которыми я делил вонючий воздух и надежду, были людьми очень разными. Один был шиптар, т. е. албанец, как мы их называли, впрочем, они себя и сами так называют, только не любят, когда другие это делают. То, что он албанец, видно было по его акценту и по тому, с каким напряжением он выговаривал непривычные для него сербские слова. Другой же спутник говорил быстро, без остановки, как будто в эти короткие моменты разговора желал выкинуть из себя как можно больше невыговоренных слов, складывая из них никому не нужные и неинтересные истории, которые он пересказывал, как бы желая освободиться от них. Пересказывал быстро, как будто рвал страницы книги, раскидывая по сторонам. Он, судя по акценту, был из Боснии. Третий же постоянно молчал, только головой мотал, объясняя, что нас не понимает, но судя по его высоким скулам, темной коже и густым волосам, острым как проволока, по его хищному носу и диким перепуганным глазам он мог быть каким-то курдом или афганцем. Говорили мы редко, но даже тогда старались не упоминать ничего того, по чему можно бы было узнать что-то о нас – ни имен, ни названий мест.
Там, куда мы направлялись, старые имена были не нужны, национальность, место рождения – все это не имело никакой ценности. А если и разговаривали мы в прицепе, там, за металлическими толстыми стенами, которые не пропускали холод, то только сами с собой, чтобы прогнать от себя тревогу и неизвестность. Иногда, увлекаясь и забываясь начинали говорить так громко, что водитель должен был постучать по прицепу, чтобы напомнить нам о том, что звуков быть не должно и что мы должны вернуться на свои вшивые матрасы и покрыться нашими ватными попонами, и молчать, и ждать, пока грузовик не остановится, а болтать мы должны только тогда, когда нас выпустят вдохнуть свежего воздуху и поесть немного.
Чаще всего из прицепа мы выходили вечером, тогда я, сидя на корточках и прячась за каким-то кустом, стыдливо стараясь спрятать звук газов, выходящих из меня, слабого от безделья, спрашивал громко шофера: когда уже Европа, когда будет возможность принять душ, сколько еще времени осталось ехать до места, где прекращается ложь и начинается истина, регулируемая законом и обычаями, где живут люди – добрые и хорошие, уверенные в завтрашнем дне, и даже в послезавтрашнем. Вот об этом спрашивал я шофера, – звучал голос, который уже не рассказывал, а почти бредил здесь, во мраке третьего уровня, и мы все повторяли эти вопросы, надеясь, что есть оно, такое место, где нет зла, где все устроено по справедливости и так, как следует.