и, наконец, весьма ценною способностью самоотречения там, где нужно было подчинить личное воззрение всеобщему благу. Наружному блеску и утехам жизни придавал он не более цены, как и Абу Бекр. Его торжественные выходы и обращение с правоверными неизменно отличались, как и при его предшественниках, необычайной патриархальностью. Это был прирожденный властелин. Энергия, неизбежная принадлежность подобных натур, доходила у него до крайних пределов беспощадности, проявлялась иногда даже некоторая склонность к жестокости. Всего более, конечно, ощущали ее данники; самая история его умерщвления может служить наиосязательнейшим примером холодного презрения, с которым привык он глядеть на все интересы этих неверных; но не следует забывать, что это было воззрение целого народа, можно сказать, целой эпохи; далее на Западе встречаются многочисленные примеры иногда еще с большей жестокостью проводимого грубого обращения с народом. Во всяком случае, если он нисколько не дорожил жизнью и благосостоянием правоверных, когда дело шло о достижении известной цели, зато никогда не доходило у него до проявлений полной бесчувственности, а тем паче радости при виде пролитой крови. Наоборот, в преданиях сохранилось множество рассказов, описывающих по преимуществу простоту образа его жизни; они затрагивают также многие симпатичные черты этого мощного властелина, умевшего, когда нужно, быть трогательно гуманным.
Одна история получила особенно широкую известность. Раз, сопровождаемый вольноотпущенником Асламом, вышел Омар вечерком, когда стемнело, на прогулку. В уединенном месте за городом наткнулись они на пылавший ярким пламенем костер. Подойдя ближе, халиф увидел у огня женщину, окруженную плачущими маленькими детьми. Сидя на корточках, наблюдала она за подвешенным над огнем котелком. «Мир вам, сидящим у огня», — произнес халиф. «Благодарствуй, да будет мир и с тобой», — ответила женщина. «Могу я подойти?» — «Садись, если не помышляешь обидеть, а не то оставь нас в покое». Халиф, присел и вопросил: «Что вы тут поделываете? — Нас задерживают здесь ночь и холод. — Отчего детки твои плачут? — Известно, голодают. — А что у тебя в котелке? — Ничего у меня нет, чем бы их успокоить. Вот и держу их возле я, они все думают, что я что-то варю, устанут наконец и рнут. Между мной и Омаром пусть судит Бог». Слыша это, халиф промолвил: «Как же, добрая женщина, может знать Омар про вас?» «Да ведь услал же он моего мужа на войну, сам бедняга и погиб, а теперь и мне с моими малютками нечего есть. Сам посуди: оберегать нас вверено ему, а он и не думает». Тогда обернулся Омар ко мне, так рассказывал позднее Аслам. «Идем!» — промолвил повелитель. Торопливым шагом вернулись мы в город; Омар пошел прямо к амбару, самолично выбрал мешок муки, захватил тоже большой кусок жиру и сказал мне: «Взвали-ка мне на плечи». Я ; ему в ответ: «Дозволь мне, за тебя я готов снести хоть вдвое или втрое». Он же ответил: «Глупый, что же ты и в день воскресения мертвых думаешь нести мою тяготу?»