Я ответил, что это вряд ли.
— Я тоже так думаю, — сказал он, вглядываясь в раскинувшийся внизу Осло. — И чего ей надо-то, собственно говоря? — пробормотал он.
На такие вопросы сын ответить не может, да я и не был уверен, что это он о мамке говорит. Но тут он добавил:
— А что с девчонкой-то вашей такое, она что... слабоумная?
Тут в ушах у меня застучала барабанная дробь, а по краям поля зрения пошли радужные разводы. Я набрал в легкие воздуха, покрепче обхватил пальцами палки и дунул вниз под гору, сумев даже удержаться на ногах всю дорогу, пролетел мимо стрелкового клуба и помчался дальше по Эстрехеймскому шоссе, но, разумеется, он меня нагнал и повалил в снег:
— Черт возьми, Финн, ну ты же ничего не понимаешь!
Жилец превратился в монстра.
— А, вернулись уже, — сказала мамка, когда мы наконец ввалились в квартиру.
Но я о нашем походе мало что сумел поведать; я был разгорячен, замкнут и окончательно обессилел, так что даже башмаки не смог снять без посторонней помощи, и сразу уполз в комнату, у меня было безотчетное, почти физическое нежелание разговаривать о чем-либо. Я даже, возможно, пытался убедить себя в том, что это ужасное слово мне послышалось. Но на нижней койке лежала на пузе Линда и рисовала лошадь, опознать которую в этой раскоряке могли бы только мы с мамкой, а если уж ты в этой жизни даже лошадь не умеешь нарисовать, то ты обречен на погибель, ты пойдешь ко дну как свинцовое грузило; а тут, поскольку она обожала лошадей, на каждом несчастном листке альбома, который я ей подарил на Рождество, бесконечно мельтешили эти несообразные лошади, похожие на муравьев, на слонов и уж не знаю даже, на что еще. Она улыбнулась и спросила:
— Замерз?
А я зарычал:
— Какого черта! Чего ты нормально не рисуешь?
Но не успел включиться рёв, который предвещала ее задрожавшая нижняя губа, как налетела мамка с криком:
— Это что еще такое, Финн?!
И тут уж и речи не могло быть о том, чтобы забыть то ужасное слово.
— Он сказал, что она слабоумная! — завопил я, и в ту же секунду увидел перекошенное лицо Кристиана позади побледневшей как смерть матери.
— Что такое? — беззвучно произнесла она. И воцарилась тишина.
— Мальчишка заговаривается! — крикнул Кристиан, краснорожий лыжник и идиот. — Нечего его слушать!
Но мать умеет заставить окружающих замереть на месте. И поскольку Линда была единственным из нас нормальным человеком, она лежала себе как лежала да листала дальше альбом, мусоля цветные мелки; мы же с Кристианом застыли по стойке смирно с бегающими по спине мурашками и прислушивались к мамкиным безмолвным словам.