Между прочим, сама она оказалась на редкость способным молодым специалистом-врачом. Мало того, что она получила великолепное общее образование, – так она в совершенстве владела основными европейскими языками, отличалась весьма приятными манерами и замечательным характером. Короче говоря, Флемингу доставляло особое удовольствие общение с нею.
Все это было весьма кстати. Дело в том, что еще в 1949 году у Флеминга умерла его первая жена Сара[97], которая сопровождала его во всех поездках, с которой он прожили не одно десятилетие. Надо заметить, что жизнь его после ухода супруги потеряла все краски и казалась совершенно бесцветной, как увядший осенний луг.
Уже само присутствие этой молодой и энергичной женщины, тоже, кстати расставшейся со своим супругом, подействовало весьма благотворно на уже заметно состарившегося ученого, и когда она уехала из Лондона, получив достойное предложение по службе на родине, в Афинах – он вдруг почувствовал себя в чем-то страшно обделенным.
В Афины же он отправился с какими-то неясными еще надеждами. Правда, он сам убеждал себя, что главным в этом путешествии является его давнее желание увидеть родину «отца медицины» Гиппократа, ступить на землю, на которой созрела сама потребность науки о здоровье, науки, которая персонифицировала эту заветную мечту человечества в виде всесильного божества – Асклепия.
Он много наслышался о Греции от гречанки Амалии. Из ее рассказов получалось, будто над ее родиной как-то по-особому сияет солнце, будто сам воздух над нею насыщен какими-то необычными лучами, и что все это находит даже свое научное подтверждение. Все перечисленное обусловлено уникальным состоянием горных пород, которыми покрыта все поверхность Эллады.
* * *
Он уснул в отеле, крепко возбужденный оказанной ему накануне ночной встречей, а когда проснулся утром и подошел к окну, то не поверил своим глазам. Перед ним открылось нечто, совершенно невероятное. Это было ожившее видение того, что он сам представлял себе по картинкам в книжках, что помнил еще по школьным учебникам…
Оно уже виделось таким устоявшимся, хрестоматийным, – а теперь вот вдруг ожило.
Акрополь вздымался на высокой горе, цвет которой нельзя было определить одним словом, да и многими тоже. Высокие стройные колонны Парфенона, какого-то светло-золотистого отлива, казались вовсе не произведением человеческих рук и даже не задумкой человеческого разума, но произведением самой мудрой природы, результатом какого-то воистину божественного замысла, сродни тому, что было уже в гениально сконструированном человеческом организме.