Все прекрасное началось потом (Ван Бой) - страница 4

В этом городе тысячи селений семейные люди дружно рассаживаются на балконах, водружая босые ноги на табуреты. Одинокие мужчины заполоняют кафе и нависают над нардами, не сводя глаз с пылающих кончиков своих сигарет, словно зачарованные ореолами воспоминаний. В этом городе люди боготворят и в то же время презирают друг друга.

Неприкаянные ищут в Афинах не себя, а таких, как они сами.

В Афинах никогда не стареешь.

Время здесь рассматривается как категория случившаяся, а не как нечто, чему еще только предстоит случиться.

Все уже было и повториться снова не может, даже если нет-нет да и повторяется.

В современных Афинах все вертится вокруг истины: каждый верит, но никто не помнит. Если вы гость, вам нужно всего лишь отыскать свой путь в толпе, среди ис-сохшихся улиц, где злые собаки будут семенить за вами по пятам вдоль стен, хранящих память в виде выбоин от орудий древних воин.

Путь сквозь медленно вьющийся дым и суету, причудливое пение шарманки и неуемную толкотню, непривычную для иностранца.

Музеи ломятся от выпавших из истории свидетельств, которые больше некуда девать, на которые наткнулся крестьянский плуг, которые достали из какого-нибудь колодца и которые случайно попались в рыбацкие сети, опустившиеся на морское дно: тут и замшелые головы, и облепленные ракушками каменные руки, и прогнившие весла, зализанные течениями, хранящими память о том, куда те гребли.

Красота подобных артефактов в том, что они нас утешают, как бы говоря: мы не первые, кто обречен на смерть.

А тот, кто ищет утешение в бытие, не более чем турист, который пожирает глазами все подряд и думает, как бы получить от жизни то, что можно только почувствовать. Красота – тень несовершенства.


Перед тем как перебраться в Грецию, чтобы оттачивать свое художественное мастерство, Ребекка облетела весь мир, разнося блюда и напитки людям, искавшим успокоения в ее красоте.

Тысячи из них помнят разрез ее темно-синей форменной юбки, высокие и изящные каблучки, тугой пучок отливающих багрянцем волос.

Передвигалась она прямолинейно, неизменно улыбаясь, и походила на заводного лебедя, обернутого в синюю ткань. Утром, перед работой, она укладывала волосы, глядясь в зеркало. Они были мягкие и струились по плечам. Она зажимала во рту булавки и потом извлекала каждую, точно безмолвную фразу. Волосы у нее были темно-рыжие, будто тронутые краской стыда.

Говорить ей давалось с трудом, и, подобно большинству робких людей, Ребекке приходилось искать в зеркале свое лицо и угадывать сопровождающий отражение голос. Лицом и голосом она пользовалась как инструментами, чтобы убедиться, что кто-то просит именно чаю, а не кофе и что такому-то месье или такой-то мадам нужна еще одна подушка. Настоящая Ребекка, прячась за формой, как за чужой личиной, проникала на борт каждого рейса нелегально и с нетерпением ждала часа, когда можно будет снова обратиться в самое себя.