Рембо де Мон тогда велел провести при помощи двенадцати пар быков длинные борозды во дворах и в окрестностях замка и в этих бороздах «посеять» тридцать тысяч су. Тогда су равнялся теперешнему франку, и среди жителей Бокера не было человека, который вот уже почти семьсот лет не ждал бы каждую весну, что замечательные семена наконец-то взойдут и заколосятся.
Легко догадаться, что Рембо де Мон был предком Ксавьера де Мона, отчего бокерцы относились к потомку с тем же пиететом, что и к предку. Поэтому нотариус Блан счел для себя честью, когда господин де Мон согласился наведаться с ним в дом де ла Фонтейнов.
Разумеется, они отправились в путь в карете, де Мон счел бы ниже своего достоинства пешком ходить по городу, который считал чуть ли не своим вассальным владением. Беда была лишь в том, что карета стояла незаложенная, а потому прошел еще час, прежде чем она тронулась в путь.
Но рано или поздно все заканчивается, так что настало наконец мгновение, когда нотариус Блан ввел высокочтимого коллегу в дом, где спешно требовалось составить завещание.
Уже стемнело. Толстая служанка, всхлипывая, сунула каждому по вонючей свече в грязном закапанном подсвечнике и махнула рукой в сторону лестницы – мол, идите наверх!
Поднявшись на второй этаж, нотариусы некоторое время тыкались то в одну, то в другую запертую дверь, пока наконец одна из них не открылась и на пороге не возник печальный и бледный Оливье де ла Фонтейн, который ввел их в очень натопленную комнатку. К тому же комнатка была чрезвычайно плохо освещена, и две свечи нотариусов мало чем помогли.
Господин Блан подошел к страдалице, которая поразила его своей бледностью. От кровати, стоявшей в алькове и почти совсем скрытой от глаз широким пологом, шел сильный запах. Нотариусы, расположившись у маленького столика, приступили к делу.
– Ну-с, – бодро начал Блан, которому де Мон снисходительным жестом уступил право первого слова. – Нам глубоко прискорбно, сударыня, что мы явились сюда по столь печальному поводу, однако Всевышний Отец наш учит смирению, а потому надлежит с радостью обратить очи свои горе́ и ждать, пока хоры ангельские не возвестят нам встречу с новой, светлой жизнью, которая, несомненно, ожидает такую благородную и праведную душу, как ваша!
Он перевел дух. Потом милосердный Блан взял гербовую бумагу и обмакнул перо в походную чернильницу, которую всегда носил на поясе.
– Итак, сударыня, – спросил он, – желаете ли вы составить завещание?
Марго де ла Фонтейн опустила подбородок на одеяло в знак согласия.
– Следует ли понимать вас так, что наследник находится в этой комнате?