Они привычно входили в одну дверь и, как артисты какой-то запредельной и безумной массовки, скрывались в другой. Кондиционер с июльской жарой не справлялся, дети хныкали. Пахло вонючей дезинфекцией, как в туалете советского плацкартного вагона, и человеческим потом. Офицеры нервничали и периодически выкрикивали какие-то фамилии: «Гонзалес, Смит, Патерсон, Мелендез!»
Почти все посетители Форта-Фикс были либо чернокожи и жопасты, либо по-латиноамерикански горласты и смуглы. Приблизительно такая же толпа собирается по летним воскресным дням на конечной станции сабвея[5] на Кони-Айленде в Нью-Йорке. Там они спешат на пляж, а их аппетитные национальные формы едва удерживаются легенькими бретельками.
Здесь же бросалось в глаза неожиданное и странное отличие. Несмотря на жару, черные и смуглокожие девушки и дамы были одеты, как в церковь, и застегнуты на все пуговицы. Я понял, что вольности в экипировке тут явно не приветствовались.
Меня тоже провели через металлодетектор и посадили на пластиковый стул внутри тюремного предбанника.
От нечего делать я внимательно рассматривал посетителей федерального исправительного заведения. Большинство из них здоровались со знакомыми дуболомами в сером, те кивали им в ответ – все чувствовали себя почти как дома.
– Трахтенберг, пойдем, – достаточно грубо позвала меня совершенно новая охранница в штатском, открывая какую-то неприметную металлическую дверь.
Мы оказались в еще одном предбаннике, на этот раз явно предназначенном только для работников тюрьмы.
Справа, над маленьким окошком, как в театральной кассе, висело объявление в красной рамке. Оно гласило: «Не будет цепочки – не будет ключей!»
За окном сидела чернокожая офицерша пенсионного возраста, которая принимала и выдавала блестящие связки. Входящие в противоположные двери дуболомы либо пристегивали, либо отстегивали тяжелые карабасо-барабасовские ключи. Громоздкие связки были прикреплены к ремням длинной железной цепью. У некоторых коротышек цепочки висели ниже колен и болтались туда-сюда, в зависимости от скорости передвижения ее владельца, поэтому на проходной было необычайно звонко, как от купеческой тройки.
Позже именно по этим звукам я и мои новые друзья в любой момент знали о приближении охраны, когда нелегально курили или делали что-то полузапрещенное.
Я протянул в окошко свои водительские права, контролерша внимательно вчиталась в мою длинную фамилию.
– Ты кто, немец? – спросила меня любопытная тюремная бабушка.
Последний раз окончание «берг» признавалось за немецкое, когда мне было лет десять, а вся страна смотрела фильм про Штирлица и Шелленберга с Мюллером. Это случилось в пионерлагере «Восток» под Воронежем во время летних каникул. Вот и сейчас я разулыбался совершенно на ровном месте: неужели лингво-страноведческие познания советских пионеров и американской черной тюремщицы были настолько близки? За все время между этими двумя эпизодами ни у кого и никогда не возникал вопрос о происхождении фамилии «Трахтенберг».