Послышались шаги, и четкий волевой голос введенного объявил о себе:
— Бестужев, осужденный по известному вам делу…
Последовало глубокое молчание. Тихо скрипнул стул: по-видимому сенатор встал, и вслед за этим раздался его вкрадчивый, бархатистый басок:
— Я имею приятное поручение узнать о ваших нуждах. Не имеешь ли жалоб, не желаешь ли о чем просить?
Послышался твердый ответ:
— Я и мои товарищи ни в чем не нуждаемся, ни на кого не жалуемся, ничего не имеем просить. Разве только…
Голос оборвался, снова стало тихо. Сенатор жестко спросил:
— Чего же ты хочешь?
— Ваше сиятельство, нас очень торопились отправить из Шлиссельбургской крепости, и в последнюю минуту отправления кузнец заковал мои ноги «в переверт». При передвижении это причиняет мне невыносимые страдания. Железа стерли мои ноги, и я не могу ходить…
— Я здесь ни при чем! — отозвался сенатор. — Что я могу поделать?
— Ваше сиятельство, прикажите меня заковать как следует. Раны очень болезненны…
— Извините, я этого сделать не могу! — раздался вежливый, но бездушный ответ…
Аносов затаил дыхание. Не видя сенатора, он уже ненавидел его до глубины души. Снова на несколько минут наступило молчание, которое казалось очень тягостным.
— Что вас побудило присоединиться к заговорщикам? — заговорил сенатор, и его голос повысился. — Как вы смели поднять руку на обожаемого всеми монарха?
Тот, кто сейчас говорил о своих ранах, внезапно ответил решительно:
— Нашей единственной целью было приобретение свободы!
— Свободы! — вскричал, перебивая осужденного, Куракин. — Мне это было бы понятно со стороны крепостных, которые ее не имеют, но со стороны русского дворянина! Какой еще большей свободы может желать он?
— Вы забываете о народе, о России! — настойчиво ответил осужденный.
— Уведите его! — не сдерживаясь, выкрикнул сенатор.
Топая сапогами, вошли жандармы. Аносов потихоньку выбрался из своей комнаты и ушел на завод, где пробыл до вечера.
Всё же ему пришлось встретиться с сенатором, пожелавшим поблагодарить его за гостеприимство. Сумрачный Аносов тяжелой походкой вошел в свой кабинет. Навстречу ему поднялся высокий, статный мужчина лет за сорок. Черные густые бакенбарды обрамляли его холеное лицо. На большой покатый лоб, завиваясь, спускалась черная прядь волос. Со светской сдержанностью он протянул руку горному инженеру:
— Рад вас видеть и благодарить.
Раздушенный и напомаженный сенатор поправил прическу, разгладил пышные бакенбарды и устало опустился в кресло.
— Я душевно истерзан своей миссией! — рисуясь, сказал он Аносову, пытливо разглядывая его.