Лежа на узеньком диване, полузакрыв глаза, он наслаждался покоем. Золотыми шпажными клинками щели ставней пронзали солнечные лучи, в которых веселым толкунчиком носились мириады пылинок. Аносову казалось, что он почивает в забытой всеми деревушке, — так тих и молчалив был Омск…
Когда он проснулся, солнце уже поднялось высоко и снова палило землю.
Аносов решил посмотреть город. Парадно одетый, изнемогая от жары, Павел Петрович в тяжелом раздумье шел пешком по Омску.
— Павел Петрович, охота вам бродить по жаре! — окликнул его ласковый голос.
Он поднял глаза и увидел хозяйку-учительницу. Худенькая, в пыльной шляпке, она шла с базара и несла корзиночку с продуктами. Аносов протянул руку:
— Дайте я помогу вам.
— Что вы, что вы! — испуганно заговорила старушка. — Что могут подумать? Вы же генерал, при мундире! Разве ж это можно?
Она семенила рядом, ее сухое узкое лицо порозовело.
Изредка взглядывая на Аносова, учительница сказала:
— Добрый человек вы, Павел Петрович…
Он хотел что-то ответить, но внимание его отвлеклось другим. На перекрестке улиц возводился дом. По крутым высоким лесенкам каторжники таскали вверх кирпичи. Среди строительных лесов слышались голоса каменщиков, постукивания и звон кельм. Аносов обратил внимание на высокого, слегка сутулого каторжника с пронзительными умными глазами. По его крупному лицу с взлохмаченной бородой струился обильный пот. Арестант уложил на «козу»[18] десять огромных кирпичей, в каждом из которых было не меньше 12 фунтов весу. Павел Петрович ужаснулся: «В таком пекле поднять по скрипучим, ненадежным лесенкам три пуда? Это ужасно!».
Между тем лицо и повадки этого чернорабочего напоминали интеллигента. Он готовился уходить с грузом, когда учительница прошептала Аносову:
— Это Достоевский, Федор Михайлович, писатель… Изволили, наверное, читать его сочинения «Бедные люди», «Белые ночи», «Двойник» и «Неточка Незванова»?
— Как! Неужели это он? — удивленно спросил Павел Петрович и, не ожидая ответа, решительно подошел и пожал каторжнику руку. Караульный солдат, глядя на мундир генерала, вдруг выпалил:
— Неужто помиловали эту окаянную душу?
Охранник осекся под строгим взглядом Аносова. Достоевский быстро скользнул по генеральскому мундиру недоверчивыми глазами. Пригнулся, приладил груз к спине и, лязгая кандалами, раскачиваясь под ношей, пошел к лесенке.
— Эй, эй, живее тащи! — прикрикнул на него с верхней площадки горластый унтер с рыжими бакенбардами.
— Несчастный! — прошептала учительница.
Каторжный всё выше и выше поднимался на леса. Аносов опустил голову.