Женщина взволновалась и пересохшими губами тревожно спросила:
— Полегчает ли?
— Безнадежно, милая. Будь в Омске ученый хирург, тогда… — Лекарь замялся, на лбу рябью пошли морщины. — Впрочем, поздно — заражение крови, — тихо закончил он.
Вдова прижала худые руки к груди и умоляюще посмотрела на медика:
— Милый ты мой, спаси его! Человек-то он какой!
— Я буду здесь. Изо всех сил постараюсь, да кто знает, что случится, — лекарь смущенно посмотрел на учительницу.
Вдова поспешила в Кузнецкую слободу и привела оттуда румяную жёнку с приятным певучим голосом. Хозяйка осторожно приоткрыла дверь в горенку и напутственно прошептала бабе:
— Побереги его, милая. Ни на минуту нельзя одного оставить.
Женщина неслышно вошла в горницу, прикрыла за собой дверь и на цыпочках приблизилась к постели. Она наклонилась к больному; это измученное, обросшее седой щетиной лицо вдруг показалось ей до странности знакомым. С замиранием сердца вглядывалась она в больного и вдруг, задрожав от волнения, прошептала:
— Петрович…
Аносов хрипел и беспокойно метался в постели. Женщина опустилась на колени и застыла в скорбной позе. Многое она передумала, разглядывая такое близкое и милое ей лицо. Павел Петрович всю ночь лежал в забытьи, а она не сводила с него скорбных глаз. Только единственный раз после полуночи он широко раскрыл глаза и невнятно забормотал:
— Коней… Коней… в Златоуст…
Со слезами, блеснувшими на ресницах, она поправила подушку.
— Господи, горе-то какое! — губы ее судорожно подергивались; казалось, вот-вот она разрыдается.
Под утро Аносов пришел в себя, оглянулся и неожиданно протянул руку:
— Луша, неужели это ты?
Она жаркими губами благодарно припала к его пожелтевшей руке:
— Узнал, родной… Лежи, лежи, Петрович…
— Мне чуточку легче… Дай поглядеть на тебя.
Она подняла мокрое от слёз лицо и смущенно улыбнулась.
— Ты всё еще хороша! — тихо обронил он. — Еще не тронула тебя старость… А я вот умираю…
— Что ты, Петрович. Жить надо! И у меня появились сединки.
Он слабо улыбнулся.
— Ну, это твоя золотая осень, — с трудом выговорил он.
— Нельзя тебе говорить. Побереги себя! — Луша заботливо поправила одеяло. Еще раз беспомощная, жалкая улыбка промелькнула на исхудалом лице Аносова:
— Чего тут беречься! Чувствую, умираю. Дай руку!
Больной сжал ее горячую ладонь и снова устало закрыл глаза. Вскоре вернулось тяжелое забытье. Луша боялась шевельнуться и стояла на коленях перед постелью больного, не решаясь отнять руку. В окно заглянул первый луч солнца, вошел лекарь и предложил ей:
— Поди отдохни, а я побуду здесь…