— Откуда, дедушка, такое умельство обрел? — любуясь мастерством старика, спросил Аносов.
— От батюшки, а тот от деда! — спокойно ответил плотник. — Мы устюжинские, топор да дерево покорны нашим думкам.
— На век и красиво ладишь, дед! — восхищенно вырвалось у Аносова.
— Чую, сынок, понимаешь толк в нашем мастерстве и глаз твой зорок, ласково заговорил старик. — Да ты, друг мой, оглянись, пройди всю нашу землю и тогда сам увидишь, что значит русский человек. Наш брат мастеровой испокон века от юности и до погоста робит. Без труда, дорогой, и жизнь не мила! Потрудишься — и отдых сладок, и поешь в охотку, и сон в радость. А радостнее всего то, что сробил своей рукой да умельством. Глядишь, а сердце ликует: недаром прожил жизнь! Светлое счастье и радость, милый человек, в честном труде! Ох, заговорился я с тобой! — спохватился вдруг дед. — Иди, иди, милок, своей дорогой! — И старик стал тщательно выстукивать топором.
Аносов добрел до Красной площади. Кремлевские башни были восстановлены и высоко поднимали свои шатровые крыши. Среди балаганов и ларей, раскиданных на площади, толпился народ. Расталкивая его локтями, пробирались калашники, ремесленники, сбитенщики. То и дело слышалось:
— Сбитеньку горячего!
— Пряников медовых, коврижек!
— Пей-ешь на все медные, без сдачи!
— Закусывай, бабы, ребятишки!..
Балаганы были на замке, скоморохи не потешали народ: шел Филиппов-рождественский пост, и москвичи крепко блюли его. Но какой-то подгулявший парень вырвался на свободное местечко с балалайкой в руках и под ее треньканье пустился отплясывать камаринского.
Круглолицая молодайка в белом пуховом платке осуждающе заметила:
— Уймись, суматошный! Уймись, нехристь: в пост этакий в пляс пошел!
Парень только озорно усмехнулся и запел плясовую:
Сею, сею я ленок
На дорожку, на порог,
Чики-брики, так и быти,
На дорожку, на порог… Эх!..
— Вот окаянный! — сердито сплюнула молодка, а у самой темные глаза весело блеснули.
Над кремлевскими стенами кружилось вороньё. С мутного неба посыпал редкий снежок. Сквозь белесую пелену падающего снега изумительным видением проступала церковь Василия Блаженного. На Спасской башне пробили часы. Аносов с бьющимся сердцем вошел в Кремль и, сняв шапку, медленно пошел по булыжной мостовой. Прошло пять лет, но следы пожаров 1812 года еще сохранились на стенах древних соборов и дворцов. Здесь каждая пядь земли кремлевского холма напоминала славные страницы русской истории. Отсюда в лучах зимнего солнца виднелась значительная часть Москвы. За зубчатой стеной, изгибаясь у самых башен, голубеет Москва-река, уходящая на запад к синеющим высотам. За рекой — широкая панорама зданий, разноцветных крыш, переулков тихого Замоскворечья. Направо, далеко на горизонте, в синеве тумана выступают Воробьевы горы. Всё привлекает и манит взор, но милее всего сердцу зодчество безыменных русских мастеров, создавших дивные творения. Вот стремительно вознеслась к небесам колокольня Ивана Великого, а подле нее погруженный в яму Царь-колокол, отлитый русским мастером Моториным в 1434 году. Павел Петрович долго любовался медным гигантом, весившим двенадцать тысяч пудов. Рассказывали, что колокол издавал чистые, приятные звуки. И умен же был простой мастер, отливший это диво!