, я встал и зашагал по
хате. Ничего неожиданного я не почувствовал. Вид обычной тюремной камеры внушал скорее апатию, чем интерес. Все эти камеры-одиночки, карцеры, боксики, сборки – и всё, что было с ними связано, уже до такой степени надоели мне своим унылым однообразием, а лихорадочная гонка мыслей так истощила мозг, что хотелось обыкновенного человеческого покоя. Хотелось просто лечь, закрыть глаза и ни о чём не думать или мечтать о чём-нибудь далёком и прекрасном. Но многолетняя тюремная привычка всё же брала своё. Так что чуть позже, когда я осмотрел хату более внимательно и
промацал все стены, то чуть ниже правой
шконки обнаружил
кабур, небрежно замазанный раствором цемента. Расковырять дыру особого труда не составляло, главное было определить, есть ли кто-нибудь по соседству?
Пройдя в сторону двери, туда, где заканчивались нары, я встал спиной к одной из стен и изо всей силы стукнул в нее ногой несколько раз. Не дождавшись ответа, я перешел к противоположной стене, туда, где находился замазанный кабур, и проделал то же самое.
К моей радости, понятной всем арестантам, из соседней хаты послышались ответные удары. Но из единственного окна, закрытого ресничками до такой степени, что из мелких, как сито, щелей еле-еле пробивались тонкие лучики дневного света, «подкричать» что-либо соседу было почти невозможно. Да даже если бы я и попробовал это сделать, мусора, охранявшие коридор, не заставили бы себя ждать. Кружки для переговоров через стенку у меня тоже не было. Что делать? Сняв башмаки и подложив один из них под себя, я, удобно устроившись на полу возле шконаря, стал вторым отстукивать в стену колымским шрифтом свои позывные, заодно промацивая соседа «на вшивость».
Дело в том, что далеко не каждый обитатель тюрьмы знал этот шрифт. Но если даже и знал, это еще ровным счетом ничего не гарантировало. Сосед мог оказаться совсем не тем человеком, за кого он себя выдавал. Исходя из этих опасений в затейливой азбуке и были предусмотрены такие хитрости, которые могли знать только настоящие колымчане или, в крайнем случае, те каторжане, которые долгое время с ними общались. Если арестант чалился в Магаданской области (по ней протекала река Колыма, отсюда и «колымчане»), это, конечно, еще не доказывало его принадлежность к элите преступного мира, но и риск того, что он окажется иудой, был намного меньше.
Суровая школа Севера сильным личностям шла лишь на пользу, закаляя их характер и волю, тогда как слабые люди не выдерживали и кололись. Слабаков обычно легко было отличить по характерным признакам. Но так, к сожалению, происходило не всегда. Если падаль оттаяла от северных кошмаров и уже успела вкусить тюремных благ, которые с таким уважением предоставляло им молодое поколение арестантов, то ухватить такую скользкую устрицу было весьма проблематично.