Ночи были одинаково теплыми, как и прежде, но для костлявых тел они казались прохладными, поэтому часть команды перебралась с трюма в кубрик. Оставшиеся на трюмах люди не спали, но лежали так тихо и неподвижно, как будто спали. Изредка ворочался, часто вздыхая и сдерживая не то стон, не то плач, только Хойда.
Часов приблизительно в десять Хойда приподнялся, сел на постели и, обнимая руками острые, как палки, колени ног, заговорил в безмолвную пустоту ко всему безучастной ночи:
— Ох, мамо ж моя ридна! На що ж ты мене породыла? Чом ты мене малого не втопыла в глубокий крыныци або в холодний водыци? Нащо я, гиркый, терплю оцю муку?
По содержанию этих слов и по тону, каким они были произнесены, легко можно было догадаться, что Хойде подходит конец, и что не дни уже, а, пожалуй, часы Хойдиной жизни уже подсчитаны.
Каждому из лежащих рядом с Хойдой людей до холодка под черепом было ясно, что то, что рядом вот с ним в темноте сейчас движется, что издает еще полный глубокого человеческого отчаяния голос, через девять или семнадцать часов будет уже не Хойдой, а только предметом, напоминающим о нем, а еще через час или два и предмета этого не станет. Выброшенный в море, он перестанет существовать, будто и не был никогда вовсе.
Между живых людей сидел уже явный мертвец, и мертвец этот был страшен тем, что каждый почти чувствовал себя частью его.
Чтобы хоть на время освободить себя от кошмарных, как бы уплотняющихся во времени представлений и мыслей, люди один за другим заговорили:
— Хойда, не мешай людям спать.
— Поешь кожи и молчи.
— Внушай себе, что ты сыт, здоров и пьян.
Люди прекрасно сознавали, что говорили издевательски жесткие слова, но слова эти так легко прилаживались одно к другому и так просились на язык, что не сказать их не было силы. Они как бы сами сползали с языка, опережая волю и сознание.
Плаксиво всхлипнув, Хойда тяжеловато вытянулся на своей постели и умолк. Утомленные тишиной ночи, люди постепенно один за другим уснули. Спал ли в эту ночь Хойда, неизвестно, но часа за четыре до рассвета кто не спал уже, то слышал, как совсем упавшим голосом Хойда спросил вдруг:
— Чы довго ще до свита?
Ему не скоро ответил один из кочегаров:
— Да часа три, наверное.
А другой кто-то спросил, в свою очередь, Хойду:
— А зачем тебе, Хойда, «свит»?
— Мабуть, я вже не выдержу, — ответил спрашивающему каким-то покорным и уже безобидным тоном Хойда.
Ни о чем больше никто не стал расспрашивать Хойду. Люди умолкли и каждый молча думал о том, что ждало его самого в дальнейшем, или о том, чтобы поскорее уснуть еще раз до рассвета, и чтобы ни о чем не думать, ничего не знать и не чувствовать.