Если это случится, то ни разминуться, ни возвратиться назад повозкам будет нельзя.
По обеим сторонам грязной и вонючей дороги — сплошные заборы. За высокими глиняными дувалами скрывают правоверные своих жен от постороннего глаза.
* * *
Этой весной Халиль Ширин-бей заболел. Во внутренних покоях дворца князю было душно. Почти все время он проводил в летней спальне с широкими окнами. Перед низким, затянутым розовой прозрачной тканью окном был навешен тяжелый, синего шелка полог. Днем середина полога поднималась, и старый князь, раздвинув золотистую бахрому, нашитую на края шелка, подолгу глядел во двор, где пели и танцевали его многочисленные жены и наложницы.
Вот и сейчас Халиль полулежит на обитой зеленым бархатом широкой тахте. Рассеянно смотрит в окно, а мысли далеко.
Более месяца уже, покинув Солхат, живет он в карасубазарском доме. И не болезнь тому причиной. Надо было оставить этого себялюбца — хана Менгли без мудрых советов, пусть узнает, насколько пустоголов его любимый сераскир Джаны-Бек, которого он приблизил к себе и которому верит. Может быть, вспомнит, неблагодарный, кем возведен на ханский трон его отец, Хаджи-Гирей. Ведь это дело рук отца Халиля — Тегене…
Хан Менгли. так же как и отец, долгое время опирался на бея из рода Ширинов. Но в последнее время зависть замучила хана. Приблизил к себе Джаны-Бека, отдал ему под начало все свое войско, слушает его глупые советы, Халилю чинит мелкие обиды. «Пусть теперь покрутится, — думает Халиль, — я не выйду из Карасу, пока не позовет».
А вдруг не позовет, вкрадывается в душу бея сомнение. вдруг надумает войной идти без Ширинова войска?
Погруженный в свои думы, Халиль не слышал, как отворились резные двери покоев и к тахте подошел юноша.
— Селям алейкум, отец. Живи сто лет!
— Алим! Какие вести ты принес мне, сын мой? — Холодные глаза князя при взгляде на юношу заискрились, потеплели.
— Владыка правоверных могучий Менгли-Гирей-хан, да продлит аллах его жизнь, послал к тебе своего человека. Джаны-Бек его имя.
— Это должно было случиться, — бей довольно улыбнулся.
— Говорят, что Джаны-Бек беспощаден к тем, кто не выполняет волю властителя.
— Знаю.
— Прости меня, отец, но сердце мое в тревоге. Джаны-Бек едет не один. В его свите две сотни воинов. Я слышал, что не далее, как прошлой осенью, они, по приказу могучего Менгли, да будет благословенно его имя, убили Устамета, а его владения разорили.
Халиль сжал огромную руку в кулак и тяжело опустил на столик. Жалобно зазвенели сосуды, Алим вздрогнул.
— Что мне Устамет! Могу ли я равнять себя с этим трусливым шакалом. Если он погиб от меча Джаны-Бека— туда ему и дорога. Таков удел всех слабых. Умерь свою тревогу, Алим, сын Ширинов, и пора знать тебе — не боюсь я степного волка Джаны, не страшен мне и сам Менгли-хан! Запомни, сын мой, Менгли-хан властитель Крыма только тогда, когда этого хотим мы, знатные из знатных. У меня у одного больше воинов, чем у Менгли-хана, а доходы от соли, которыми живет владыка правоверных, не превысят и половины доходов моего бейлика. Приказы хана только тогда являются священными, когда они выгодны нам, но они не стоят и хвостика нагайки, если не полезны бею. Я доживаю свои дни и ни разу не ходил на поклон к хану. Я хочу, чтобы и ты, Алим, когда будешь единственным хозяином бейлика, высоко держал голову. В тебе течет кровь Ширинов, ты всегда должен помнить это!