Про себя он стал называть Елену Сергеевну Донной Розой, а предмет своей страсти – Сашей Грей, по аналогии со своими любимыми литературными персонажами того самого Оскара великолепного. По мнению Михаила, это придавало работе лёгкий викторианский оттенок. Ах, если бы он знал тогда, какой похабщиной будет отдавать последнее в следующем веке!
Работа, которая продвигалась невероятно тяжело от наброска и до финальных мазков, заглотила его целиком, словно голодный удав. Михаил перестал за собой следить, регулярно питаться, спать и интересоваться чем-либо, кроме того, что в тот момент было на холсте. Точнее, холстах. Но результат того стоил: через две недели с обеих картин на сильно потерявшего в весе автора смотрели, несомненно, живые люди, на лицах которых можно было прочитать не только характер, но даже секреты. Елена Сергеевна не на шутку испугалась, когда Михаил разрешил ей первый раз зайти за мольберт – только слепой не смог бы заметить влюблённости во взгляде её двойника на холсте.
Михаил заболел, когда оба портрета были уже готовы. Он намеренно затягивал с завершением Сашиного, но всему, как известно, бывает предел. Кроме того, к этому времени Саше уже сняли швы, и она не могла и не хотела подолгу сидеть на одном месте.
В тот раз Михаил вернулся домой после сеанса необычно рано, покурил на крыльце, и понял, что не может встать. Он и так последние дня два-три чувствовал себя неважно, но тут оказалось всё серьёзнее. Привлечённые его стонами тесть с тёщей помогли ему добраться до дивана, на котором он теперь спал постоянно, и вызвали «скорую».
Михаил попал в больницу со странным диагнозом: «тяжёлое нервное истощение на фоне психофизического переутомления» и вышел оттуда только к концу лета. Лечивший его врач по фамилии Тутышкин сообщил, что положение Михаила на самом деле было весьма опасным – «ещё бы чуть-чуть, и могли бы не спасти… сердечко-то у вас, милостивый государь, слабенькое совсем…», но более всего его интересовало, что же могло довести пациента до такого состояния. Михаил тогда что-то малоубедительно соврал, а присутствовавшая при разговоре Светлана, отведя в сторону глаза, промолчала.
Михаил больше не видел ни Сашу, ни Елену Сергеевну, ни своих работ – с согласия Светланы они были за приличные деньги куплены Серовыми и вывезены в Москву. Говорят, что во время совершения сделки Светлана и Елена Сергеевна обменялись столь мощными залпами из подведённых по такому случаю глаз, что на даче чуть не вылетели все стёкла.
Выводы, которые сделал для себя Михаил, были неутешительны. Проведённое в Боткинской больнице в обществе двух зловонных пенсионеров время он потратил исключительно на размышления о том, что же повергло его в пучину этой всеразрушающей платонической любви, и почему работа над Сашиным портретом чуть не привела его на Хованское кладбище. Ответы на эти вопросы он получил довольно скоро, как только смог самостоятельно покидать палату. Сначала в тени чахлых берёзок больничного сада ему будто с неба спустилась мысль о том, что на самом деле он был влюблён ни в какую не Сашу, а в жалкий обломок недавно затонувшей бригантины своей собственной юности, который случайно выплюнуло к его ногам ненасытное море времени.