— А помнишь, как мы ходили в тот лесной ресторан?
Удивительно: и она сейчас подумала об этом. С тех пор столько воды утекло, а на самом деле прошло всего несколько месяцев… Она услышала первые ноты литургии, что была у нее на пластинке, голоса зазвучали плотно, окружающий шум таял, и она уже слышала только музыку: вот мягкие женские голоса призывают к любви и доброте, а мужские то дерзко раскаиваются на низких регистрах, то угрожают. Голоса чередовались, сливались воедино, и в их благодатных водах время от времени купался голос солиста — то торжественный, то страждущий.
— Я все помню, — продолжал Стоил. — Такие вещи не забываются. Я тогда хватил лишку, наговорил тебе глупостей… А как играл тот цыган! Помнишь?
— Помню, Стоил.
— Мы должны снова там побывать, может быть, весной, и вернуться тем же маршрутом. В общем, заходи к нам, когда пожелаешь, мы с Евой будем рады.
— Ты забываешь, каково теперь мне.
— Молва тебя тревожит? От этого мы никогда не застрахованы, не обращай внимания. Ты будешь приходить, правда же?
В его словах было что-то детское, этот вопрос-мольба действовал подкупающе. Ты, Стоил, действительно романтик, но жизнь — она совсем другая, мысленно возразила она и сказала:
— Скрывать не стану, я бы охотно приходила, но это станет возможным только после того, как я освобожусь от замужества.
— Ты решилась? — обрадовался Стоил.
— Да.
— Значит, препятствий никаких, — с удовлетворением заключил он. — Теперь ты можешь быть вполне спокойна.
— Да, — сказала она.
На город продолжала струиться водяная пыль, неоново-голубоглазая в центре и желтоокая на окраинах. Они бесцельно брели но пустым улицам, мимо поблескивающих изморосью деревьев и перешептывающихся водосточных труб. В этом городе их ждали два пустых дома, и хотя погода была явно не для прогулок, они не были готовы переступить вместе порог ни того, ни другого дома.
— Я тебя провожу, — произнес Стоил, глядя на ее осыпанное брильянтами пальто.
Они вошли в уже спящую улочку, остановились друг перед другом возле ее дома, бывшего караджовского. Стоил взял ее за локти, притянул к себе и поцеловал в мокрые губы.
— Не пропадай, — сказал он и быстро ушел.
Караджов сделал ремонт в освободившейся в Лозенце квартире, стены гостиной оклеил импортными обоями, привез новую мебель, дополнив ее несколькими предметами сельского быта — единственное, что он взял с собой из прежней квартиры, — купил проигрыватель и телевизор. Комната обрела жилой вид, а модный палас придал ей уют. Недоставало картин и каких-нибудь изящных безделушек: вазы, чеканки, подсвечника — такие вещи нравились Христо. Он оборудовал и ванную в своем вкусе. Кухня была почти пуста. Во второй комнате он повесил плотные шторы, положил прямо на пол два матраца, застлал их родопскими покрывалами. Матрацы были новые, они просто искушали хозяина, и, повалявшись на них несколько ночей, Караджов не вытерпел: воспользовавшись кратким отсутствием Калоянова — последнее время Цвятко не совершал длительных поездок, поэтому встречи с его женой прекратились, — позвонил и пригласил Стефку к себе.