Караджов лежал весь мокрый, от мучительного дыхания, казалось, разламывались ребра, губы потрескались и кровоточили.
Вначале он шел быстро, почти бежал, но задубевшие штаны и полушубок сковывали движения. Отойдя от берега, он стал оглядываться, торопливо прикидывая, в какую сторону податься — к селу или к станции. Надо бы попробовать стащить штаны, выжать их, но потом никакими усилиями их не натянешь. Караджов снял сапоги, отжал носки и снова с трудом напялил их на коченеющие ноги. Мерзлая резина сопротивлялась еще сильнее, и он потратил немало времени, пока обулся заново. Холод приятно обжигал ноги, однако начало сводить поясницу. Он должен идти к станции, но для этого придется сделать большой крюк…
На четвереньках Караджов вскарабкался на железнодорожное полотно и растянулся на насыпи. Клонящаяся к западу луна против всякой логики скользила по сверкающим спинкам рельсов, что бежали вверх по холму. Бурно дыша, Караджов смотрел, как зачарованный, на идеальные параллели стального пути — еще час назад он мог проехать по этим рельсам со всеми удобствами, а сейчас они были как символ абсолютной бесконечности, в которой мог заглохнуть его последний вздох.
Окоченевшим ногам идти становилось все труднее, мучительно болела поясница. Караджов пыхтел и стонал, голенища сапог примерзали к штанам, и, чтобы не сковывало ноги, пришлось достать нож и распороть резину. Между пальцами ног как будто образовались перепонки, и ему казалось, что пальцы срастаются, подогреваемые синим огнем холода. Кожа в паху стерлась, кровоточила, и все тело начало саднить под ледяной коркой одежды. Он отяжелел, словно свинцом налился, а руки, плечи и голова стали неуклюжими, громоздкими, и только сердце оставалось все тем же нервно пульсирующим комочком, каким он всегда ощущал его после переутомления.
Потеряв силы, он ложился, все крепче стягиваемый ледяной кольчугой. Собравшись с духом, двигался дальше, где во весь рост, где на четвереньках. Последние метры подъема он преодолел ползком и упал, силы окончательно покинули его.
Когда и каким образом добрался до дома, Караджов не помнил. Помнил только, как взялся рукой за дверь нижнего этажа. Проснулся он, лежа на половике между двумя гудящими рефлекторами. Над ним поднимался легкий парок, тело нагрелось докрасна — так ему показалось.
Все утро он пытался прийти в себя, размять скованное тело, унять боль в пальцах ног, которые до такой степени отекли, что стали похожи на сосиски. С огромным трудом он выбрался наружу, принес из машины аптечку и стал растираться спиртом, смазывать кожу вазелином, наложил компрессы, ноги погрузил в соленую воду. Он сидел в жарко нагретой комнате между двумя рефлекторами, подтащив к себе портфель, в котором привез домашнюю колбасу и бутылку коньяку. Как это ему пригодилось! Чем больше он двигался, тем быстрее его тело оживало. К обеду в пояснице отпустило, и он стал передвигаться свободнее, но отек пальцев не уменьшался, боли — тоже. Если он их обморозил — тревога закрадывалась в душу, — его может постигнуть самое худшее. Звать на помощь соседей ему не хотелось, на это он решится лишь в случае крайней необходимости, а пока надо продолжать соленые ванны и проверять, не восстанавливается ли чувствительность. Еды пока хватало, коньяк, правда, кончился, но в подвале хранились бутылки с домашним вином. Он постелил себе на полу, между обогревателями, и задремал. Проснулся поздно, уже под вечер. Особых перемен не наступило, если не считать того, что теперь ему удавалось сгибать и разгибать спину. Оставались пальцы ног и тоже отекшие, непослушные колени. Пришлось снова держать ноги в соленой воде, то в холодной, то в теплой — он не знал, что лучше. Появился аппетит, и это его обрадовало: он нареза́л колбасу, макал ее в тертый чабрец и пил вино неторопливыми шумными глотками. Оно будоражило кровь и растапливало оледеневшие кости.