Евлогия горделиво усмехнулась собственному отражению в зеркале и стала корчить разные гримасы, принимать позы — сладострастную, стыдливую, агрессивную — и ни с того ни с сего подумала, что, будь она мужчиной, первым делом соблазнила бы жен своих начальников.
— Ненормальная! — вслух сказала Евлогия, не замечая, что вошла уборщица.
— Чево, чево? — с недоумением уставилась на нее женщина, держа перед собой полное ведро воды.
Евлогия пулей вылетела на улицу. Солнце горстями плескало в окна брызги света, в уцелевших при застройке двориках нежились в его лучах припудренные пылью фруктовые деревья, хранили глубокомысленное молчание кусты самшита, по мостовой с шумом проносились автобусы, а вдали горы стояли в трепещущей дымке, предвещавшей жару.
Евлогия и не заметила, как оказалась у музея. Ноги сами привели ее сюда. Она заглянула во двор, заваленный каменными плитами, капителями, обломками колонн, огромными, как бочки, глиняными сосудами. Она бывала здесь много раз и все знала тут как свои пять пальцев и все же заколебалась, прежде чем войти. Из окон доносился стук пишущей машинки. Евлогия походила по коридору, прочла все надписи на дверях и наконец постучалась в комнату Диманки.
— Тетя Дима, принимаешь сбежавших с работы лентяев? — с этими словами она плюхнулась в оплешивевшее кресло. — Во всех музеях пахнет плесенью. — Принюхиваясь, она повела носом. — Должно быть, это затхлость минувших веков.
— Возможно, — согласилась Диманка.
— И наш век постигнет та же участь, и его обломки будут валяться в этом дворе. И он начнет так же попахивать, если еще не завонял.
— Ты сегодня, я гляжу, настроена философски. У тебя неприятности?
— У меня их всегда хватает, тетя Дима, без них было бы скучно. Разве не так?
— Все зависит от человека.
— И от эпохи, как пишут газеты… Ты не обращай внимания на мою болтовню. — Она прислушалась. — Как тут у тебя тихо. А у нас дома каждый вечер настоящая сходка, даже Тих горло дерет.
— Кто? — не поверила Диманка.
— А я думала, ты знаешь. — Евлогия уже пожалела, что проговорилась.
Диманке стало не по себе. Она знала характер сына — если уж он за что-то возьмется, его не оторвать, а это означало, что у них с отцом неизбежно разразится скандал. Тем более что в последнее время с Христо творилось что-то неладное. Раньше был такой разговорчивый, порой даже надоедал своей болтовней, а в последнее время все молчит да хмурится. Пристрастился к еде, да и к выпивке — вместо обычной рюмки коньяку стал выпивать по две, а то и по три, на вопросы отвечает то рассеянно, то сердито. Только раз у него развязался язык — случилось это неделю назад, — пожаловался на неприятности по работе, и, как выяснилось, все из-за Стоила. «Да, во всем виноват твой хваленый Стоил с его ослиным догматизмом! — повысил он голос, и в глазах у него была ярость. — До сих пор надеется на свое прошлое да на легкомысленных софийских либералов! Но я еще утру ему нос, этому несостоявшемуся профессору! Такой хронометраж ему устрою, что он скатится до начальника цеха или до экономиста в отделе труда и зарплаты…»