Она опять отпила из бутылки. Коньяк легкой, прозрачной лавой разливался по ее телу, и оно как будто становилось более гибким и сильным. Из распахнутой балконной двери повеял ветерок и разметал тонкие шторы. Евлогия убрала бутылку и подошла к балкону. Стояла глубокая ночь. В летнем небе проклевывались звезды, над городом дымкой висело сияние неона, а дома с темными окнами казались слепыми и мертвыми. Где-то далеко, в новом районе, неуверенно закукарекал петух — не в меру ранняя птаха.
Не в меру ранняя, повторила про себя Евлогия. А я и вовсе ненормальная. Она отошла от балконной двери и включила магнитофон. Пела итальянка, у нее был молодой голос с приятной хрипотцой, страстный и ласковый. Может быть, это мать, баюкающая, своего младенца. Слова были простые — о любви, о каком-то белом домике, остального она не поняла. Мелодия лилась неторопливо, ее сдержанная печаль, особенно ощутимая в модуляциях низкого грудного голоса, говорила о людях, закаленных судьбой и способных прощать. Мне грустно, но не очень, — как будто хотела сказать итальянка, — просто захотелось спеть вам эту песню.
Евлогия слушала, не отрывая глаз от магнитофона. На ободок одной из катушек была наклеена белая полоска, она вращалась неравномерно, со сбоями. Но приглядевшись, Евлогия заметила, что первое впечатление было ошибочно — катушка с белой полоской вращалась ровно, это был обман зрения. Она еще пристальней стала следить за катушкой, за лижущими движениями белой дуги. Постепенно дуга превратилась в маленький радар, методично ощупывающий пространство вокруг себя. В этом равномерном кружении и ощупывании было что-то тревожное. Евлогия не раз видела, как крутятся настоящие радары — неутомимые немые руки, внушающие предчувствие подстерегающей опасности. Катушка продолжала свое вращение, итальянка умолкла, а белая дуга радара по-прежнему обшаривала стены, мебель и даже ее — флип, флип, флип…
Нервы Евлогии не выдержали, она нажала на кнопку. Радар остановился, все затихло, в воздухе повисла какая-то тягостная немота.
После визита к Дженеву Караджов вернулся домой мрачный. Диманка с Константином смотрели телевизор, и это разозлило его еще больше: телевизор у них в доме был не в почете, тем более эстрадные программы. Христо кивнул ради приличия и с трудом заставил себя присесть на диван. На экране кривлялась и выла доморощенная певица. Караджов нахмурился. Впитав с молоком матери мелодии народных песен, он не воспринимал чуждые его уху и сердцу современные мотивы, как ему казалось, вымученные и фальшивые. Вместо того чтобы растрогать или успокоить, они держали его в напряжении, нервировали, и он искал, на ком сорвать злость.