Однако Караджов ошибался. Константин внимательно присматривался к нему, вслушивался в его голос, часто задумывался над тем, что и как он говорит. С годами он составил довольно точное, свободное от сыновних чувств мнение. По интонации, голосу и даже по отдельному жесту Коста безошибочно разгадывал его намерения. Если, к примеру, отец употреблял просторечные выражения, это означало, что ему не хватает убедительных доводов, что он рассчитывает на эмоции. Особенно это было заметно, когда отец повторял одно и то же по нескольку раз, эти повторы раздражали Константина. А когда отец пускал в ход шутки и колкие насмешки, это всегда было к месту и очень удачно. Но истинный Караджов раскрывался в гневе. Возбужденный, даже разъяренный — каким он запомнился сыну во время травли ужа, — здесь он был в своей стихии и изрыгал целые потоки слов, порой неожиданных, даже поразительных. Они, казалось, способны были убить наповал, раздавить, смести с лица земли…
Нынешний вечер, судя по всему, не предвещал ничего хорошего, но препираться с отцом у Константина не было настроения. Они смотрели друг на друга в упор, как петухи перед боем.
Ожидая, что ответит сын, Караджов невольно вспомнил то время, когда с умилением гладил этот лоб, ерошил волосы, пощипывал за щечки своего маленького Косту. Все же кое-что парень унаследовал и от него — например, упорство. Что поделаешь…
Не сказав ни слова, Константин вышел. Проводив его взглядом, полным удивления, горечи и обиды, Караджов стал искать повода, чтобы сорвать злость на жене. Но Диманка оставалась безучастной и далекой. Караджов сопел, почесывался и все же не сдержался:
— А ты чего молчишь, как сфинкс?
Диманка не шевельнулась.
— Пойти против родного отца! — не унимался Караджов. — Сопляк несчастный, еще штаны не научился подпоясывать…
Диманка молчала.
— Сидишь, в рот воды набрала. А все потому, что тебе сказать нечего, потому что втайне — какое там втайне! — ты с ним заодно…
Караджов хватил через край и тут же понял это, но было уже поздно: Диманка встала и вышла из комнаты. Оставшись один, Христо грубо выругался и подошел к старому буфету, где хранились напитки. Достав непочатую бутылку виски, он сходил за льдом, сбросил пиджак и наполнил бокал. Кусочек льда плюхнулся в коричневую жидкость, потонул и сразу же всплыл, однако большая его часть оставалась под поверхностью. Караджов засмотрелся на этот миниатюрный айсберг, обманчиво торчащий среди столь же обманчивого алкогольного моря. Удивительно! Перед ним был словно макет жизни: сверху, на виду — хорошие манеры, теплые улыбки, благородные профили, озабоченные и дружеские жесты, а подспудно-холодный эгоизм, далеко идущие планы и во всем расчет, расчет…