— Что ты сказал? — в замешательстве переспросил Хранов.
— Слушай, Сава, — рассердился Дженев, стоя уже у двери. — Ты, похоже, и вправду не понимаешь, о чем идет речь. Если у тебя пороху не хватает, что тут поделаешь… Но если ты хитришь, если впредь собираешься хитрить, то советую отказаться от этого, пока не поздно. Я больше не желаю быть козлом отпущения.
И хлопнул дверью.
Вернувшись из окружкома, Дженев позвонил инженеру Белоземову, попросил заглянуть к нему после работы и спустился в столовую заводоуправления. Ему не особенно нравилось здесь, и он обычно брал просто бутерброд с чашкой кофе. Уютно он чувствовал себя только в цеховых столовых, где не было такого комфорта, где вместо живых цветов из вазочек торчали покрывшиеся пылью пластмассовые тюльпаны и гиацинты. Эти уродцы, помесь химии и дешевого вкуса, не имели запаха, зато чувствовали себя вольготно в любой сезон. Главное, что привлекало его в цеховых столовых, это то, что туда сходились люди от станков, кранов и автокаров и с аппетитом ели жирную чорбу и еще более жирную, сдобренную красным перцем яхнию.
Едва открыв дверь, Дженев заметил Миятева. Секретарь парткома обедал один в дальнем углу зала, и Стоил усмотрел в этом плохой признак: если это не чистая случайность, то, значит, его все избегают.
В последнее время они встречались редко — в основном на разных заседаниях, — и в этом тоже, как сейчас подумалось Дженеву, было мало хорошего: сам он несколько оторвался от партийных дел завода, да и дела эти, очевидно, не поражали масштабностью, раз их не было заметно. Дженев понимал, что одна из главных причин такого положения кроется в нежелании Караджова советоваться ни с парткомом, ни с активом. Это особенно стало бросаться в глаза после того, как он стал членом бюро окружкома. Еще раньше директор с явным неудовольствием согласился на избрание Миятева секретарем парткома. «Молод Миятев для такого дела, — твердил Караджов, — в машинах, может, и разбирается, а вот люди и наши проблемы для него загадка. И потом, почему обязательно надо сменять Панкова? Он ведь, как старый вол, не оступится и борозды не испортит».
Однако это было не совсем верно. Панков, старший экономист, последнее время не столько прокладывал новые борозды, сколько топтался на месте. Мнения низов и верхов совпали, и Караджову пришлось подчиниться. И не только потому, что не в его характере было выступать против общего мнения, но и потому, что он не придавал должного значения самой партийной организации. В доброе старое время Караджов не раз высмеивал Стоила за ею «комитетские комплексы», как он выражался. «Ты, брат, живешь представлениями подполья и первых лет после Девятого сентября, — говорил он. — А нынче климат совсем иной — создали власть, крепкую, на века. Да и научно-техническая основательно пришпорила нас. Какие еще собрания, какие заседания бюро не дают тебе спать? Сейчас все решается в узком кругу — профессионально, полупрофессионально, как угодно, но только в узком кругу. Руководить и демократию разводить — все равно что кошку с собакой мирить. Я тебе не раз говорил: не верю я ни в сознательность массы, ни в ее мораль».