— Совсем по-воробьиному шагали…
— Нет, братка, давно выверил: шаг — метр. Ты не смотри, что нога забинтована… Во! — и он шагнул. — Хочешь, проверь!
Разница в шагах, впрочем, ничего не меняла. Было ясно — огонь по каменной площадке нужно вести с прицела два. Они постояли еще немного, поговорили о товарищах, ушедших за оружием (седьмой день на исходе, а их нет), и сошлись на том, что на тропе немцы.
Вернувшись на огневые позиции, лейтенант приостановился возле пулемета, у которого дежурил Зубов.
— Как настроение?
Зубов бодро ответил, что настроение у него боевое. На самом деле Зубов нервничал. «Настроение!.. Какое может быть настроение в этой дурацкой обстановке! Уходить надо! Но как? С кем?.. Одному в горах плохо: испытал уже. Напарника бы — да где его взять? Пробовал склонить Крупенкова, вроде ничего, поддается, но кто его знает — не притворяется ли? Да и не особенно подходит ему Крупенков. Гор не знает. К тому же хилый… Кой черт от него толку?»
Лейтенант вернулся в штаб, когда уже стемнело. Наталка спала, свернувшись калачиком и прикрывшись шалью. Прошел мимо на цыпочках — не разбудить бы. Рядом — Егорка. Чуть поодаль караульные… Обняв винтовку, лежа на спине, храпел Черняк. Лейтенант опустился на охапку травы возле деда и увидел, что он не спит.
— Бодрствуете, Митрич?
— Все думаю. Плохи наши дела, сынок.
— Да, дела…
— Хлеба выдались — давно таких не было. Убирать бы, да куда там, не дает, проклятый! А что и уберут колхозники, так опять же сжигают: каждую ночь скирды горят. Эх, да разве одни скирды — люди горят! Невинные гибнут. Ведь он малых детей не щадит, изверг! А за какую вину? Спроси его, так он и сам не знает. Поначалу думал, куда старому вакуироваться — останусь, поживу в Выселках, авось не съедят, ведь они, полагал, тоже люди. Да куда там. Звери они! Ворвались, как бесы из преисподней, хватают, бьют, вешают. Станицу Бережную, слышь, на второй день спалили. Ну, скажем, там коммунисты, а у нас на хуторе все ж беспартийные!.. Да вон и меня в подвал сажали. За что, спрашивается, за какую вину?.. Ох, коли б не наши летчики — там бы и сгнил. Ироды и только!
Черняк заворочался в своей «постели». Старик склонился к лицу лейтенанта так, что тот ощутил его мягкую, как лен, бороду, и вполголоса продолжал:
— Не может того быть, чтоб Гитлера не сдюжали. Вот как перед богом клянусь. Где ж это видано, чтобы он, кобель, нами командовал? Все равно сдюжаем! Иначе во веки веков нам прощения не будет!
Головеня слушал молча, понимая, что наболело у старика на сердце, надо отвести душу.